угрожает засеву полей в Оренбургской и Актюбинской губерниях, и отогнать их могут только железнодорожные служащие.
Правильность этого предложения подтверждается очень четкими и понятными для всех доказательствами. Можно смело сказать, что сев яровой кукурузы и спасение от голода в этих двух губерниях зависит от железнодорожных служащих. Соотечественники, ожидающие посева кукурузы, теряют надежду получить ее. Закрадывается сомнение, может ли быть получено предназначенное для доставки, если учесть, что доставка задерживается со дня на день.
Это было утром 30 марта 1922 года, и поскольку новизна такого рода вмешательства еще не выветрилась, двое американцев немного помучились, пытаясь разгадать природу «страшной опасности». Но на них каждый день обрушивалось столько всего подобного, что в какой-то момент это, должно быть, иссякло как источник юмористического отвлечения внимания.
Иногда свидетельства того, что переводчик сбился с пути, менее очевидны. В момент раздражения из-за махинаций местных чиновников Коулман написал Хаскеллу: «Мистер Заявление Ленина в недавней речи в Москве «Мы должны прекратить нашу коммунистическую ложь» до сих пор не было реализовано в Оренбурге». Это звучит подозрительно как вдохновенный перевод из местной газеты.
Английский словарь оренбургских американцев, и без того богатый устаревшим американским сленгом, неуклонно пополнялся новыми словами и оборотами из неправильно переведенного русского языка. Например, The starving превратились в «hungries». В еще худшем положении оказались «жаждущие работы». Трое американцев из Оренбурга были распределены в подрайоны на несколько месяцев подряд, и в течение этого времени единственные разговоры, которые они могли вести, были со своими переводчиками, которые владели этим уровнем пиджин-инглиша.
Гарольд Бакли находился в городе Илецк, где однажды он ожидал подробных распоряжений по телеграмме от Коулмана из Оренбурга относительно распределения груза припасов АРА. Его переводчиком был «маленький старичок по имени Джейкоб», вернувшийся эмигрант, который когда-то был портным в Манчестере, но чей плотный график работы там оставлял ему мало времени на изучение английского. Даже названия обычных овощей оказались непосильными для бывшего портного, который перевел их как «длинные зеленые», «маленькие красные» и так далее. Именно Джейкоб снабдил оренбургских американцев большей частью их нового «английского» словаря.
Наконец-то прибыла телеграмма Коулмана. В ней более чем сотней русских слов были изложены для Бакли детали, касающиеся распространения, распределения и всех других необходимых инструкций. Обратите внимание на переводчика: «Джейкоб осторожно поправил очки и читал телеграмму от начала до конца около десяти минут; затем он поднял глаза и объявил:
— Он говорит: «Вы должны раздать еду!»
В другом случае размытый мост прервал отправку грузов из Оренбурга, и Коулман телеграфировал Бакли новость, которую сообщил Джейкоб:
— Он говорит, «Пол проломлен».
В следующей телеграмме от Коулмена упоминались кормящие матери, которые Джейкоб изобразил графически как «женщины, которые кормят детей у груди»— что, безусловно, недвусмысленно.
Любопытно, что вопрос о русско-английском словаре ни разу не поднимался — ни в Оренбурге, ни где-либо еще.
После нескольких месяцев, проведенных в беседах с Джейкобом, Бакли вернулся в Оренбург, свободно владея английским языком своего компаньона, и ему было трудно избавиться от его влияния на свои мыслительные процессы — к большому удовольствию своих коллег из АРА, которые с большим удовольствием включали элементы этого загадочного языка в свою повседневную беседу.
Но когда дело доходит до анекдотов об переводчиках, никто не может превзойти Чарли Вейла. Он был в Новоузенске осенью 1921 года, когда прибытие груза с припасами АРА побудило местных чиновников объявить неделю выходных. Но все шло не так гладко, по крайней мере, так рассказывает Вейл. В своей автобиографии он описывает городское собрание, на котором ораторы сообщили крестьянам, что вагоны с американской едой были подарком международных рабочих всего мира.
Он получал грубый синхронный перевод от Пита, и ему не нравилось то, что он слышал. «Там, в Ново-Узенске, моя ярость росла по мере того, как искажения ораторов увеличивались». Он выступил вперед и привлек внимание толпы. «Потребовав, чтобы Пит перевел мои точные слова, я сказал собравшимся горожанам, что их лидеры лгали им и что еду прислали граждане Америки. Опасаясь, что Пит не посмеет вызвать ужасную Чекистку, в точности повторив мои замечания, я нашел другого переводчика, который понимал по-французски, и он, предположительно, тоже перевел».
Бог знает, что местные жители подумали об этом представлении на многих языках. У Вейла возникло подозрение, что двое его переводчиков, возможно, «смягчили» его послание, «поскольку коммунисты не проявили злобы; вместо этого, как только встреча закончилась, они пригласили меня на свою частную вечеринку, которая состояла из надлежащего сочетания водки и хорошеньких женщин. Коммунисты, похоже, имеют преимущество в обоих случаях».
Именно так заканчивается большинство историй Вейла: счастливый конец для нашего героя, его переводчика и наплевательски настроенных русских. Без Дюранти нет пистолета; все равно это звучит как то, что Твен назвал бы «причудливым наброском», но это так.
ГЛАВА 28. ВОДКА КАК ОРУЖИЕ
Рассказы Чарли Вейла из зоны массового голода, какими бы притянутыми за уши они ни были, в целом были точными в изображении центральной роли крепких спиртных напитков в отношениях между Арменией и СССР в округах. Подобно тифу и стихиям, алкоголь был частью авантюры по борьбе с голодом в России.
Члены АРА задолго до своей миссии знали о репутации русских как любителей крепких напитков, особенно водки, бича России. Когда началась мировая война, царь Николай II ввел сухой закон, потому что, по словам журналиста Луиса Фишера, «он знал, что в противном случае склонность русских к пьянству парализует все военные усилия».
В и без того бурные дни Октябрьской революции, опасаясь, что мародерство и пьянство приведут к анархии в Петрограде, солдаты, верные большевикам, уничтожили около девятисот тысяч бутылок вина в королевских подвалах Зимнего дворца.
У большевиков были веские причины сохранить царский запрет на алкоголь, и не только потому, что это соответствовало их осуждению традиционной водочной монополии российского государства — которая была значительным источником дохода — как формы эксплуатации масс. Но увеличение производства самогона — самогона, еще одной русской традиции, — заняло большую часть времени. В отличие от Соединенных Штатов, находившихся под Запретом, здесь не было эквивалента a Canadian outpost, не было разносчиков рома; это был настоящий домашний напиток. Русский самогон традиционно готовился из пшеницы, но в эти трудные времена его все чаще заменяли картофелем.
Большевики вели войну на самогоне, но безуспешно, и когда прибыли американцы, ситуация вышла из-под контроля. Один российский сотрудник АРА из Поволжья написал: «Основное развлечение в деревнях (какими бы дикими они ни были), как правило, заключается в выпивке, которая заполняет все часы всех праздников и фестивалей. Невозможно составить представление об огромном распространении тайного производства водки; оно проникло в русскую жизнь повсеместно и является бедствием как для национальной морали, так