в нужном месте. Как будто
бы кто-то заранее знал – где, когда и что, должно было произойти.
47
Стрелка летит, но обмишуренная, оцарапывает Пандору, пролетает мимо
Иапетова сына, пробивает маленькое окошечко (в кузницах всегда маленькие
окошечки, чтоб не выпускать драгоценное тепло) и втыкается прямо куда?
Теперь все, конечно, ха-ха-ха! знают, в нашу сирень, прямо здесь же за
окошечком и цветущую, прямо сюда, за окошечко доставленную фальшивыми
монтировщиками. Что происходит? Все уже, тоже знают. Если до этого Сирень
просто цвела (хотя может и «просто» хватило бы), то теперь она начинает
исходить, истекать, полыхать и извергать так, что может не только уязвить и
зашибить, но и укатать, и отутюжить. Афродизиаки проникают прямо в
разбитое стрелкой для этого окошечко, и от их морока сама Афина (все знают –
девственница по определению) каким-то не свойственным ей взглядом смотрит
на Гефеста, а молотобоец, под таким взглядом, краснеет так, что краска
пробивается сквозь слой копоти на его одухотворённом лице. Прометеево же,
титаново сердце, и так уже продырявленное стрелой, начинает плавиться, как
золото в тигельке, пока не превращается в подобие золотого медальончика с
портретомголенькой Пандоры (вы знаете такие медальончики-сердечки – когда-
то, когда ещё был в моде рустикальный стиль, вы помните, от слова rusticus,
очень модно было носить их на золотой цепочке, на шее).
Дело сделано. Гермес облегчённо вздохнул. Прометей уже не отводит глаз
от Пандоры (которая ещё не Пандора); Зевс тоже сразу понял, что всё идёт по
плану (по плану, да не по плану). А Пан? Пан сидит рядом с Сиренью, с
грустной свирелькой и тоскливой тоской. Может он, с тех давних пор,
изменился, может, прошла ярость и дикость, может их сменила нежность, кто
знает?.. сейчас он похож на Лешего, которого изобразил Врубель, назвав при
этом Паном… бывает так у людей – один раз ошибёшься и вся жизнь насмарку,
один маленький разок… да что там говорить…
Гелиос, который сегодня числился в числе осветителей (хотя он всегда в их
числе числился), чувствуя, что на сцене затевается очередная Зевсова
несправедливость и, будучи ещё в горе от гибели Фаэтона (Фаэтона тоже
низвергнул зевсов перун), вырубил свет.
Сделали антракт (во время которого Гелиос от Зевса получил своё (за это),
положенное).
Время посмотрело на часы (как потом это всё догнать?), но решило
остаться. «Сценарист, – сказало Время, с намёком, выходящему из зала,
проходящему мимо Мому, – сценарист на этот раз постарался… смотри, какую
закрутил интригу!» На что Мом растянул губы так, будто хотел сказать: Ну и
что? Я, что ли, виноват?
А н т р а к т в а н т р а к т е
В фойе (запятая), по усеянным звездами (ударение на «а») коврам,
прохаживались туда и сюда дамы. В основном это были нимфы… ах-х! ах-х-х!
ах-х-х-х! – восклицали они: дриады, нереиды, наяды, мелиады – словом,
48
девушки незамужние, мечтательные, для которых театр был окном в мир
миндальных фантазий и неожиданных ожиданий.
Отдельно стояли музы, образуя кружок сопричастных, посвящённых,
обсуждая вопросы сугубо профессиональные, как: там чуть затянули с
развитием действия, а там надо было фоновую музыку писать в другой
тональности, потому, что эта… несколько… как бы… ну и так далее.
Мужчины, к примеру, Арей (заядлый театрал) тянулись в буфет, где с
удовольствием потягивая нектар, обсуждали… что могут обсуждать мужчины?
Да что могут, то и обсуждали.
«Две бекеши (одна другой): Ну, как вы? Я бы желал бы знать ваше мнение о
комедии.
Другая бекеша (делая значительные движения губами): Да, конечно, нельзя
сказать, чтобы не было того… в своём роде… Ну конечно, кто ж против
этого и стоит, чтобы опять не было и… где ж, так сказать… а впрочем
(Утвердительно сжимая губы). Да, да»1.
Мом стоял за стойкой; пил коньяк (читай амврозию); исподлобья наблюдал
за публикой и был явно чем-то недоволен ли, озабочен.
Время направилось к Мому.
«И чем же это кончится?» – спросило Время, и ещё раз посмотрело на часы,
в надежде, что зловредный карла поймёт и войдёт в положение, и без всяких
выкрутасов выложит правду. Но Мом не был бы Момом, если бы всё было так
просто. Вредоносный сделал такое лицо, будто амврозия была прокисшая, чего,
как все понимают, не могло быть. «Я? – начал он. – Откуда мне знать?» – и Мом
свернулся в такой бараний рог, что проходящей Артемиде показалось это
верхом неприличия и она, отвернувшись, брезгливо сжала губы. «Я? –
продолжал химерический, – почему же я? Почему я должен знать то, что
положено знать только Мойре, да Прометею, ха-ха-ха! хранителю древней
тайны? Почему, если что-то где-то случается, так все сразу подозревают меня,
будто я … будто я какая-нибудь шизонепета многонадрезная? Вот ты, Хронос, -
изизгалявшись совсем, зашипел Мом, – тебе-то раньше должно быть всё
известно, ты уже всю эту шарманку туда-сюда крутишь который раз…».
– Хватит, хватит, Мом! – перебило его Время, окончательно убедившись, что
злокачественный точно приложил к этому руку. – Очень странно, что люди…
– Какие люди? – взвился Мом (вот уж кто не любил людей). – Последних
утопили ещё невесть когда, сразу и не вспомнишь… вечно что-нибудь сверлили,
пилили, калякали, включали радио на полную громкость…
– Очень странно, что сочинители – исправилось Время, глядя куда-то вглубь
или вдаль, но боковым зрением не упуская из виду Мома – изображая в своих
фантазиях людей, представляют их, по большей части, возвышенными,
стремящимися к идеалам, придумывающими всякие утопии, всякие равенства,
братства, описывают их проникающими в другие, по большей части злые миры
и побеждающими там всякое зло, хотя люди-то, на самом деле, приземлённые и
недалёкие существа, которые не в состоянии справиться и со своим
1Николай Васильевич Гоголь, «Театральный разъезд после представления новой комедии».
49
собственным злом и пороками. А когда сочинители сочиняют пьески про богов
– наоборот, изображают их в таких бытовых склоках, наделяют их такими
подленькими душонками, что противно на это смотреть, хотя боги на самом
деле возвышенные и фантазийные создания.
– Сочинители здесь ни при чём, – буркнул Мом, – они сочиняют то, что им
заказывают. Тем, – и он ткнул пальцем вниз, на Землю – недостаёт, чтоб их
обожали, чтоб летать на крылатых сандалиях и чтоб потрясать золотым копьём,
а этим, – и Мом указал в сторону сцены, – не терпится вываляться в дерьме и
обколоться колючками, для остроты чувств; как сказал один кто-то: серафимы и
херувимы завидуют терниям.
Тут раздался звонок и прервал частные учёные размышления. Надо было в
зал.
В т о р о