делает новую попытку. Он выискивает картофелину подходящего размера, тщательно моет ее и засовывает в рот, а затем набирает номер, и когда секретарша отвечает, что это супермаркет, он, расхрабрившись, произносит с картофелиной во рту:
— У ваф омма, фээф вэфаф мыуф ваввоф-фа!
— Простите, — секретарша не расслышала, и лавочник повторяет свое сообщение. Но секретарша все равно не может разобрать, что речь идет об опасной бомбе, которая через десять минут взорвется, и лавочник слышит, как мужской голос спрашивает ее, в чем там дело, а она отвечает, что кто-то так странно говорит, ну прямо будто у него рот набит картошкой. И тогда лавочник бросает трубку, сидит и потерянно смотрит перед собой и только спустя некоторое время вспоминает о картофелине и выплевывает ее.
Если б хоть было с кем поговорить обо всем том, что его мучает, но он упустил удобный случай тогда, на даче, а теперь слишком поздно, и он один должен нести бремя невзгод. Но если человеку не с кем разделить свои невзгоды, они могут чересчур больно его придавить — самочувствие лавочника все ухудшается, и по настоянию фру Могенсен он наконец идет к врачу.
В приемной сидит множество больных, и лавочнику приходится долго ждать, а когда подходит его очередь, он не успевает даже толком изложить доктору свои жалобы — тот ставит диагноз, не дослушав. Это стресс, объясняет он, самая распространенная болезнь нашего века, надо постараться сбавить немножечко темп.
— Да, но… — лавочник все еще не теряет надежды хотя бы перечислить все те места, где у него болит, однако врач уже выписал рецепт на какие-то таблетки, которые надо принимать три раза в день.
И вот лавочник принимает таблетки три раза в день. От таблеток он чувствует отупение, голова делается какая-то мутная, но желудок работает по-прежнему плохо, и сердце болит, и одышка мучает, и он вынужден снова пойти к врачу. Уж на этот раз он расскажет все про свои болезни, должен же кто-то выслушать его, в конце-то концов на то и врачи, чтобы выслушивать жалобы больных.
Но врачу некогда слушать лавочника, у него у самого нервный тик, легко ли, в приемной сидит три десятка пациентов, у которых желудок плохо работает, шум в ушах и сердцебиение, и ему надо успеть всех их принять. Здесь и работающие замужние женщины, которые вертятся как белка в колесе и ничего не успевают: по дороге домой с работы им надо зайти купить продукты, а потом еще постирать, сварить обед, прибраться в квартире и помочь детям приготовить уроки; здесь и домашние хозяйки, которых совесть мучает оттого, что им не надо ходить на работу и дел у них почти что никаких, а они все равно не управляются, и хозяйство приходит в запустение. Здесь и мужчины, вынужденные подрабатывать, чтобы было чем платить за машину, купленную ими в рассрочку, или страдающие бессонницей оттого, что не знают, где раздобыть денег на своевременное погашение ссуды, взятой ими для покупки своего чересчур дорогого дома; или же мужчины, у которых нервы не в порядке, потому что они живут с женой и тремя детьми в двухкомнатной квартире, а на большую квартиру нет средств. Людям приходится тяжело, да и сам врач измотан донельзя, он выписывает всем подряд рецепты на таблетки, а из головы не выходят медицинские журналы, которые копятся у него на тумбочке, а он их никак не удосужится прочесть, да еще новая моторная лодка, которая, прямо надо сказать, чересчур для него дорога. И лавочнику он тоже выписывает рецепт на новые таблетки, уверяя, что эти ему обязательно помогут.
— И постарайтесь все-таки поменьше волноваться, — добавляет он, — мы ведь с вами моложе не становимся, настает пора, когда, хочешь не хочешь, приходится сбавлять темп. А чтобы совсем ничего не беспокоило, так этого же просто не бывает.
— Я понимаю, — говорит лавочник, — мне только кажется…
— Да, да, я знаю, что вы хотите сказать, — перебивает его врач, — вам кажется, что вы себя чувствуете хуже других, но только напрасно вы так думаете. У каждого свое, всем нам несладко, и мне тоже. У меня вот давно уже боли в пояснице, да такие, что хоть караул кричи, и что же, думаете, мне ясно, в чем дело? На всякий случай я попросил одного коллегу, чтобы он меня посмотрел, но и он ничего не может найти. Ты, говорит, абсолютно здоров, и я, конечно, рад это слышать, но факт остается фактом: боли не проходят. Спрашивается, что мне с этим делать?
— Н-да-а, — уклончиво отвечает лавочник, думая про себя, что он не самый подходящий советчик в вопросе о болях, мучающих доктора.
— Вот здесь, в этом месте, — показывает врач, — будто жжение какое-то, и расходится по всей пояснице. — Тут он, по-видимому, вспоминает, что врач-то он, и прерывает демонстрацию своих недугов. — Но попробуйте принимать эти таблетки, — говорит он, — увидите, они вам помогут.
Новые таблетки оказывают на лавочника очень сильное действие. Он чувствует полнейшее отупение и погружается в какую-то странную апатию, ничто его не интересует. Дома он тих и молчалив, ест совсем мало и весь вечер проводит у телевизора, не особенно вникая в содержание передач. Он смотрит последние известия, сельскохозяйственную программу, международное обозрение, детективные фильмы, балет и передачи об искусстве. Телепрограммы должны быть разносторонними, таково требование Положения о радиовещании и телевидении, и поэтому каждый вечер начиная с половины восьмого на экране, безостановочно сменяя друг друга, мелькают самые разнокалиберные передачи. Они не прерываются ни на секунду. Не успел исчезнуть с экрана последний поросенок, как телезрители попадают на бал в сельском кабачке, а всего через четверть секунды после окончания бала некий ученый муж уже разглагольствует о старости и связанных с нею проблемах или же передают беседу с поэтом, который старается подоходчивее объяснить, почему он такой превосходный поэт. В общем, информация, культура и развлечение — все вперемешку, но лавочник не в состоянии сосредоточиться, и до его сознания мало что доходит.
Он утратил почти всякий контакт с окружающими, замкнулся в себе и очень неохотно вступает в разговор. За целый вечер он редко когда скажет что-нибудь жене, у него не хватает даже сил возмущаться Хенриком, хотя тот выглядит совершенно чудовищно со своими длинными космами. Единственное, чего хочется лавочнику, это покоя, тишины и покоя, чтобы никто его не трогал и не надо было беспрерывно решать какие-то проблемы.
И то же самое в магазине. Покупатели ему теперь чуть ли не в тягость. Обслуживает он их вяло, безучастно, не завязывая,