Читать интересную книгу Мужчины и женщины существуют - Григорий Каковкин

На что ни смотрела она, все выходило — очевидно так и чудно. Чудно и очевидно. Очевидно, что она его не любила, и чудно, что не могла ему сказать об этом.

Чудно — все, что видишь сверху, невозможно любить, а смотришь внутрь, вглубь себя и очевидно любишь.

“Дорогой Павлик. Самый дорогой и самый любимый. Вот уже три дня, как я замужняя женщина. Мой муж летчик. Сейчас он летчик сельхозавиации, но, когда мы поедем в Москву из нашего партизанска, он сдаст какие-то экзамены и будет летать на больших пассажирских самолетах, может быть, даже за рубеж. Надо только выучить язык, английский, но не в совершенстве, а так, чтоб можно было разговаривать с аэропортами при посадке и взлете. Он говорит так. Я думаю, что английский он не выучит, а на больших самолетах летать сможет. Ты знаешь, Павлик, тебе я могу сказать, его все не любят. Я не знаю почему, вот не знаю. И все. Прокопенко застукал нас, когда мы выходили с Витей. Честно скажу тебе, если бы он не пошел в такую дурацкую рань чинить свой дурацкий мотоцикл, хотя их там у него уже штук десять, если не двадцать, он по помойкам весь хлам собирает, я бы еще подумала, выходить мне замуж или нет. То есть я конечно же вышла бы за Витю, но попозже, а тут Прокопенко сказал Свете, Света — матери, мать — что у тебя с летчиком? Я ей словами из песни: “Мама я летчика люблю, мама за летчика пойду…” В общем достали. Даже Сковорода пришел, когда узнал, что мы подали заявление в ЗАГС, — туда же: он меня любит, и любил всегда, и просит не идти за него, потому что он, дескать, жмот, трус и вообще. А он хороший — значит. Вот что зависть делает. Он спросил, можно ли жить без любви. Это он спросил, он! Сказал, что по глупости тогда в парке, что был пьяный. Они все пьют. По-черному. Это правда. Но мне было приятно, что Сковорода извинился вроде, но я знаю, с кем он сейчас, и пускай не врет. Ты, конечно, Павлик, знаешь, что только с тобой я была бы счастлива. Только с тобой у нас все было так, как должно быть, чтоб и чувства, и жизнь, и все-все, что соединяет мужчин и женщин, но я, как настоящая вдова, должна подумать и о себе, о моих, можно сказать, о наших с тобой детях. Они с Витей будут, и он будет хороший отец. Конечно, не такой, как ты, но это самое главное, согласись. Мне, конечно, очень хочется знать, что бы ты сказал, что посоветовал. Танька Иванова говорит, главное — муж чтоб был не сумасшедший и не изменщик. А как это узнаешь сейчас? И можно ли без любви — разве узнаешь сейчас? Я думаю, что можно. И нужно. Его все не любят, а я люблю. Не так как тебя, но люблю. Дом строят строители. Семью — мужчина и женщина, и не надо ничего выдумывать. Сковородников пришел учить. Да, он немного жадноват, мой муж, но для семейной жизни это даже хорошо. Значит, все будет в доме. Свадьба прошла, можно сказать, хорошо. Никто ничего. Не подрались и вообще. Приехала его мать, свекровь моя, — они тут, оказывается, триста километров от нас жили. Отца у него нет, он его не знает. Женщина такая, ух. Хотела, чтоб я ее сразу мамой называла. У меня язык не поворачивается — надо же привыкнуть. Я ей пообещала, что потом буду. Осталась одна, попробовала ее представить и говорить “мама”. Не получается. И не получится. Значит, соврала. Кто это придумал? Она подарила нам сервиз перламутровый, немецкий, на дне тарелок написано “сделано в ГДР”, “Мадонна” называется. И я за этот сервиз должна ее называть мамой. Через две недели мы поедем в Москву, Витя будет экзамены сдавать, и мы там будем жить. Я вышла замуж. Так. Вот. Я замужем. Мы уедем в другое место. Скоро. Четырнадцать дней. Завтра он пойдет покупать билеты, а я куплю новый чемодан и сложу туда все свои вещи. Все. И эту тетрадь. Я ее спрячу и говорю тебе, что тебя не забуду. Хотя у меня много жизни впереди. Но не забуду. Тебя никто не сотрет из моей памяти. Ты мой первый и никто об этом не узнает никогда. Муж пришел. Пока, мой Павлик”.

21

— Это водитель, от Кирилла Леонардовича. Я жду вас внизу. Черная “Ауди” — с торца. Я не мог дозвониться, было занято.

— Сейчас выхожу, — ответила на звонок Тулупова подъехавшему водителю.

Она обвела глазами пустую библиотеку, вспомнила, включен ли дежурный свет, сигнализация, задернуты шторы, отключен ли компьютер, и присела на стул возле двери, как перед дальней дорогой. Помолчала. Встала. Произнесла тихо — “с Богом”. Заперла дверь и спустилась вниз. Олег взял у нее ключи, она, как обычно, расписалась в книге о сдаче помещений, но как только вышла на улицу и увидела стоящий черный автомобиль, поняла всерьез, что знакомство на сайте становится непростой историей. Людмила постаралась взять себя в руки, уговаривая себя, что, мол, ничего особенного не происходит — вообще наплевать, что будет, и бояться нечего, дети выросли, если что-то с ней, то… Страх отступил, но она решила набрать телефонный номер дочери.

— Кла, — запиши где-нибудь на бумажке, на всякий случай, — Кирилл Леонардович Хирсанов, да, первое — “х”, и номер машины Е 048 ДИ… Региона — нет, тут флажок. И все. Это так, если что… Я еще позвоню. Поздно. Не волнуйся.

Тулупова молча села на заднее кожаное сиденье роскошного, как ей показалось, автомобиля. Водитель поднял трубку телефона, встроенного в приборную доску автомобиля, и произнес, казалось, специально для Людмилы Тулуповой:

— Кирилл Леонардович, мы уже едем. Через двадцать минут будем на Старой площади. Вы из какого подъезда выйдете? Хорошо. Третий.

Уже обращаясь к Тулуповой, пояснил:

— Мы едем к третьему подъезду.

— Хорошо, — сказала Людмила, хотя ей было все равно, она не знала никаких подъездов и вообще не знала, где находится администрация президента.

Москва, несмотря на прожитые в ней годы, оставалась все же чужим городом. Мила могла с закрытыми глазами рассказать о каждой улице Червонопартизанска, о том, куда и как можно короткой дорогой пройти, на какой остановке автобуса выйти. В Москве — это были только маршруты: от работы до дома; от дома до квартиры Марины Шапиро; до Юли Смирновой; до Парка культуры, куда с детьми, когда были маленькие, ездила; до Лужников — на елку. Еще было десятка два таких маршрутов, натоптанных жизнью.

Несколько минут они простояли в пробке на бульварном кольце, возле какой-то церкви с подсвеченными куполами, потом ехали по трамвайным путям, потом развернулись на знакомой Людмиле площади, но она не помнила точно названия, и, наконец, подъехали к серому зданию со шлагбаумом.

— У вас есть паспорт? — спросил водитель.

— Нет, — ответила Людмила.

Водитель набрал номер Хирсанова:

— Мы у третьего. У нас нет паспорта… Хорошо, подъеду к одиннадцатому.

Мила вспомнила, что точно так же, как сейчас водитель Хирсанова, она говорила о своих детях во множественном числе, когда водила их по врачам в поликлиниках. Заходила в кабинет, держа за руку то Сережку, то Клару, а иногда обоих — это обязательно, перед тем как отправить в пионерский лагерь, — и говорила целый день: “мы… эти анализы мы сдали — этой справки у нас нет, куда нам теперь”, а врач называл номер кабинета, и они мчались по этажам, отыскивая необходимую дверь. Машина еще раз развернулась на узкой улице, проехала несколько сотен метров, еще повернула и остановилась возле высоких дверей, над которыми было написано: “ПОДЪЕЗД № 11”. Ждали. Людмилу раздражал этот будто специально разыгранный спектакль с подъездами и паспортами, она жалела, что не настояла на встрече в каком-нибудь ресторане или, еще лучше, в кафе. “Сидела бы себе и ела, или нет — пила… или”. И она вспомнила те редкие случаи, когда оказывалась за белой скатертью, и почти всегда выходило, что это был многолюдный юбилей или свадьба, а так, чтоб сидеть напротив друг друга наедине с мужчиной, — такого не было. Ни разу. В Червонопартизанске был павильон “Голубой Дунай” — там собирались шахтеры после смены. В Москве она с детьми после аттракционов в парке ходила в пельменную. С Сергеем Авдеевым — в недорогую закусочную рядом с домом и катком, затем в ее жизни была отличная чебуречная рядом с Белорусской, которую она очень любила и где она, когда Шапиро ушла на пенсию, часто бывала, и тогда…

За этими воспоминаниями Тулупова пропустила тот момент, когда Хирсанов вышел из своего одиннадцатого подъезда, и он сел на заднее сиденье рядом с ней.

— Рад вас видеть, Людмила Ивановна, все не получалось и вот, — сказал он.

— Я — тоже. Наверное, нам надо было договориться и где-то встретиться, — ответила она и подумала, почему это она решила, что они пойдут непременно в ресторан и что это будет не “Голубой Дунай”. И вообще — мало ли что мог наобещать неизвестный, совершенно незнакомый мужчина пятидесяти лет по телефону.

— Я заставил вас ждать. Но такова специфика работы — себе не принадлежу.

— А кому — неужели народу?

— Президенту, Людмила Ивановна. Ему! — ответил Хирсанов и, выдержав паузу, добавил: — А президент принадлежит народу, значит, вам, народ — это вы. Следовательно, я принадлежу вам, — и, еще раз театрально остановившись в речи, продолжил: — Но если президент захочет меня видеть — я встану и пойду. В любое время суток.