Читать интересную книгу Мужчины и женщины существуют - Григорий Каковкин

— Вечер, если ничего не случится — мой.

— Хорошо, — снова согласилась Людмила.

Ошарашенная звонками и неожиданно хлынувшими предложениями, в ожидании возмутительно роскошного букета, она спустилась вниз, к входу в институт, к охраннику. Постояла возле дверей — ей хотелось, чтобы цветы прошли в институт незамеченными, вернее, она не знала, что больше — чтобы никто не знал или чтобы хоть кто-нибудь заметил. Она смотрела на охранника Олега, надеясь, что тот уйдет с поста, хотя бы ненадолго, но он стоял и с рвением проверял студенческие на вход.

— Людмила Ивановна, — вы чего-нибудь хотите? — наконец спросил охранник.

“Господи, чего я хочу, чего я хочу?! Я хочу — “не хочу”” — подумала она и ответила:

— Ничего, Олег. Тут ко мне должны прийти, ты уж пропусти…

— Ради вас, — игриво ответил охранник.

“Господи, и этот туда же”, — устало подумала она.

Когда поднималась к себе на второй этаж, в библиотеку, позвонил “француз” — так она назвала Аркадия, переводчика с французского языка и преподавателя, дающего частные уроки. Сначала на сайте с ним была долгая, бессмысленная переписка по два слова. “Любите ли вы бывать на природе?” — “Да”. — “Что для вас счастье?” — “Дети”. — “А еще?” — “Не знаю”. — “Где бы вы хотели жить?” — “В Париже”,— не задумываясь, чтобы отстал, ответила Тулупова — ну тут его прорвало. Попросил телефон — она дала. Он всегда был запоминаемо вежлив и учтив, часто вворачивал французские словечки. У Людмилы, как у всякого русского человека, не знающего языков, “француз” вызвал уважение и интерес, похожие на знакомство с человеком, слетавшим в космос: он уже в невесомости, а ты — нет, и навсегда. После сдернутого железного занавеса — кстати, Тулуповой он совершенно не мешал — знание языков перестало быть возвышенным и утонченным, но родовое пятно Червонопартизанска, где на весь город была одна учительница немецкого, и та, как говорили дети, “лающая на немецком”: “дебан, ехемен, зеден, мезан”, осталось одно: каждый владеющий иностранным языком — умный, и не просто умный, а умный-умный… Тулупова подолгу разговаривала с французом по телефону, говорил преимущественно он, и всегда было трудно оборвать разговор, но на этот раз пришлось:

— Аркадий, я не могу сейчас разговаривать, у меня совещание, перезвоните позже.

Людмила нажала на кнопку отбоя и подумала, что врать про совещание приятно, это красиво, это значит, что есть место, где твое мнение имеет значение и вес.

В этот день все имело отражение в зеркале! Она поднималась по ступенькам — и видела себя. Стояла перед охранником — и видела, как красиво стоит. Говорила — и слышала свой голос, будто в записи на магнитофонной ленте. Она видела, как ходят губы, когда она произносит слова, как поднимаются и опускаются брови, что-то происходит со щеками. Как балерина в репетиционном зале машет ножкой, а краем глаза смотрит в разные зеркала, развешенные по всем стенам, — так и она. И ей все нравится — все происходит, как задумано, она точнее говорит, жесты становятся по-режиссерски выстроенными. Она узнала это состояние победы — несколько раз в жизни было такое.

Позвонила Клара и тоже добавила краски в этот день.

— Что, дочь?

— Сергей сказал, что сегодня его не будет дома, но у него деньги на телефоне кончились, и он не может тебе позвонить, поэтому звоню я.

— Ладно. Я положу ему на счет. Но тоже, наверное, приду попозже.

— Мам, у тебя кто-то появился? Ты не ночевала.

— На горизонте, только на горизонте.

— Ма, я тебя уважаю, ма! Люблю. Ты это…

— Конечно…

— Людмила Ивановна Тулупова — вы? — заглянув в дверь, спросил тучный, флегматичный и осторожный человек неопределенного возраста.

— Кла-кла, — ко мне пришли, не могу разговаривать, — сказала Тулупова и, нажав отбой, обратилась к водителю Хирсанова — она сразу поняла, что это от него. — Да, это я.

— Я от Кирилла Леонардовича, он прислал букет и вот записка.

— Спасибо, — поблагодарила Тулупова и увидела за спиной посыльного горящие любопытством глаза институтского охранника, который вызвался сопровождать доставку.

— Передайте ему, что этого больше делать не надо. Но, в общем, я сама ему скажу. Спасибо, — и добавила, уже обращаясь к Олегу: — Олег, проводите товарища из администрации президента.

“Вот тебе, любопытное животное, все тебе надо знать и во всем участвовать — теперь поработай мальчиком на посылках!”

Когда мужчины ушли, Людмила развернула конверт с запиской: “Дорогая Людмила, мне хотелось бы внести в вашу жизнь бесконечный яркий праздник, которого мы с Вами так долго ждем. Кирилл”. Ни один мускул не дрогнул на лице Тулуповой, она приняла это как должное, будто светская львица, ежедневно, сотнями получающая подобные послания. Она скрылась за библиотечную стойку и, освобождая розы от прозрачной упаковки, рассудила, что, наверное, им неплохо платят у президента, если он — еще ничего не было — раздаривает цветы женщинам с сайта знакомств.

18

Для Кирилла Хирсанова — это была единственная приемлемая форма ухаживания, так было со всеми женщинами в его жизни. С самого начала, еще с одноклассницы Наташи Оленичевой в четвертом “В”, когда стоял с тюльпанами возле ее подъезда (лепестки облетали от майского ветра — по детской наивности купил на рынке самые большие, открытые бутоны), и до седых волос он верил в красоту ухаживания, которая, по замыслу, переданному ему свыше, должна сразить любую женщину наповал.

Он — мог только так, иначе он не влюблялся.

Те, самые первые тюльпаны стоили один рубль, сэкономленный за счет школьных завтраков, а эти розы для Людмилы Тулуповой не стоили ничего. Статья представительских расходов в администрации была замечательно устроена, требовался минимум — найти соответствующего ранга юбиляра, вписать его фамилию, должность и подколоть чек. Хирсанов поработал на разных чиновничьих должностях, и до перестройки и после, и всегда так было, он к этому привык. Молодым, в самом начале карьеры, работая в ЦК комсомола, он просто заказывал пропуск для своей новой пассии и вел ее в служебный буфет, который славился копеечными ценами. Накрывал стол дефицитом: икрой, осетриной, семгой, краковской колбасой отменного качества, и у приглашенных девушек загорались глаза. Они таяли от мысли, что перспективный красавчик, Кирилл, под марш Мендельсона легко может достаться в бесконечное и безмятежное семейное пользование. Но как радовался он сам, видя с жадностью опустошенные тарелки! Он, как верный друг и соратник Маркса и Ленина, наглядно перераспределял прибавочный продукт от богатых к бедным и наслаждался произведенным социальным переворотом! “Малоешки”, те, что проваливали этот случайно выработанный жизнью тест, переставали интересовать его. Они без специального раствора превращались в невидимок — не имели фигуры, цвета глаз, запаха и даже бюста — его высоко ценил — все имело значение потом, после пройденного теста. Он умел радовать и хотел, чтобы его женщины радовались тому же и так же искренне, как он.

Он любил “возможности”, которые позволяли устраивать праздники. Все. Если написал статью в журнале, причислял себя к журналистам и праздновал День печати, если в составе делегации спустился в шахту, поговорил с горнорабочими, настрочил докладную записку “наверх”, то в День шахтера наливал стопку и говорил, что он горняк. В советское время Хирсанова часто принимали в почетные строители, рыбаки, геологи, поэтому, переворачивая страницу делового настольного календаря, он смотрел — не его ли сегодня праздник? Если за это еще что-то давали, без смущения брал. Раньше это называлось “лечебные”, “доплата за вредность”, “талон № 1”, дававший возможность сшить шубу в специальном ателье, заказать книги по списку и многое другое, теперь он имел “расширенный социальный пакет”, в котором лежало еще больше, чем раньше. Хирсанов никогда не смущался получать, и те, кто сомневался в его праве на счастливую жизнь, такие, конечно, попадались, особенно в ельцинское время, им противостояла железная логика, приблизительно такая:

— В конце концов, это не я придумал, мне — полагается. Чего отказываться? Я работаю по двенадцать часов, иногда ночами, иногда нас вывозят в какой-нибудь пансионат на месяц и до тех пор, пока не будут подготовлены все документы к переговорам, а раньше к Пленуму или съезду партии, не выпускают — и что я должен сказать: нет, мне ничего не надо? Мне надо! И надо много! Не я сказал, что “нервные клетки не восстанавливаются”. Твои восстанавливаются? Мои — нет.

Однажды прямолинейный одноклассник Женя Привалов, с которым случайно встретились, после рассказов о сытой жизни “наверху”, показа красной, тонкой кожи корочки с печатью “вездеход”, дававшей доступ на все этажи администрации, назвал его фельетонным бюрократом.