Она остановилась перевести дух.
В это время дон Гаэтано обслуживал пожилого господина в макинтоше и больших очках в золоченой оправе на тонком, покрасневшем от холода носу.
Взбешенная равнодушием мужа, привыкшего к подобным сценам и преследовавшего выгоду в ущерб собственному достоинству, женщина возопила:
— Не слушайте его, сеньор! Неужели вы не видите, что это просто ворюга-макаронник?
Старый господин изумленно взглянул на разошедшуюся фурию.
— Он хочет содрать с вас двадцать песо за книгу, которая стоит четыре, — и, видя, что дон Гаэтано даже не оборачивается, крикнула с искаженным от злобы лицом, словно плюнула: — Вор! Вор! Ворюга! — выразив таким образом все свое презрение и ненависть.
— Я зайду в другой раз, — сказал старый господин, поправляя очки, и вышел, не скрывая возмущения.
Тогда донья Мария схватила книгу и с силой метнула ее в дона Гаэтано; за первой последовала вторая и третья.
Дон Гаэтано задохнулся от бешенства. Сорвав воротничок и галстук, он швырнул их в лицо жене, затем, словно его ударили обухом по голове, застыл на месте и вдруг бросился на улицу; глаза его готовы были выскочить из орбит; он остановился посреди тротуара, мотая голой бритой головой, и, раскачиваясь из стороны в сторону как безумный, растопырив руки, замычал яростно и глухо:
— Тварь!.. Тварь!.. Тва-а-арь!..
Довольная донья Мария подошла ко мне:
— Видел? Не стоит он того… подонок! Поверь, мне иногда просто хочется уйти от него, — и она заняла свое обычное место за прилавком, скрестив руки, глядя в пространство отсутствующим хищным взглядом.
И вдруг:
— Сильвио.
— Сеньора?
— Сколько он тебе должен?
— За три дня, считая сегодня.
— Возьми, — и, протягивая мне деньги, она добавила: — Не верь этому пройдохе… Как-то раз он надул страховую компанию; захоти я, он бы сейчас сидел за решеткой.
Я вернулся на кухню.
— Как по-твоему, дон Мигель?..
— Сущий ад, дон Сильвио. Что за жизнь!
Грозя кулаком небу, старик глубоко вздохнул и, склонившись над раковиной, вновь принялся за картошку.
— И к чему весь этот балаган?
— Не знаю… детей у них нет… дело в нем…
— Мигель.
— Да, сеньора.
Резкий голос приказал:
— Не надо готовить, обеда сегодня но будет. А кому по нравится, пусть поищет другую работу.
Это был последний удар. На глаза изголодавшегося старика навернулись слезы.
— Сильвио.
— Сеньора?
— Вот, возьми пятьдесят сентаво. Поешь где-нибудь, — и, завернувшись в зеленую шаль, она снова стала готовым к прыжку зверем. Две слезы медленно скатились к уголкам белых губ.
Растроганный, я пробормотал:
— Сеньора…
Она взглянула на меня и, улыбаясь странной, словно вымученной улыбкой, сказала:
— Иди, вернешься в пять.
Пользуясь возможностью, я решил зайти к господину Висенте Тимотео Соусе, которому рекомендовал меня как-то один знакомый, занимавшийся теософией и прочими оккультными науками.
Я нажал кнопку звонка; сквозь стекла тяжелой железной двери была видна мраморная лестница и красный, заправленный под бронзовые поперечины ковер, на котором лежали влажные солнечные пятна.
Чинный, одетый в черное швейцар открыл мне.
— Что вам угодно?
— Могу я видеть господина Соусу?
— Как прикажете доложить?
— Астьер.
— Ас?..
— Да, да, Астьер. Сильвио Астьер.
— Подождите, я узнаю, — и, смерив меня придирчивым взглядом, он исчез за дверью передней, скрытой желто-белыми портьерами.
Я ждал, взволнованный, обнадеженный, предчувствуя, что такая важная персона, как господин Висенте Тимотео Соуса одним своим словом властен преобразить мою несчастную судьбу.
Снова приоткрылась тяжелая дверь, и величественный привратник сообщил:
— Господин Соуса будет через полчаса.
— Спасибо… извините… до свиданья, — откланялся я, взволнованный и бледный.
Потом я зашел в ближайший кафетерий и спросил чашку кофе.
«Несомненно, — думал я, — если господин Соуса примет меня, значит, он нашел мне обещанное место. Конечно, как мог я подумать плохо о господине Соуса!.. Кто знает, какие у него могут быть дела…»
Ах, господин Тимотео Соуса!
Как-то зимним утром меня привел к нему теософ Деметрио, принявший тогда во мне участие.
Мы сидели в гостиной за резным столиком с гнутыми ножками; господин Соуса, блистая свежевыбритыми щеками, поддерживал разговор; глаза его за стеклами пенсне оживленно блестели. Как сейчас помню, он был в мохнатом дезабилье с перламутровыми пуговицами и манжетами из нутрии; все в нем соответствовало репутации rastaquouère[16], который может позволить себе поболтать на досуге с каким-нибудь бедолагой.
Набрасывая мой приблизительный психологический портрет, он говорил:
— Вьющиеся волосы — бунтарство… плоский затылок — рассудительность… аритмичный пульс — характер романтический…
Обратившись к бесстрастно взиравшему на эту процедуру теософу, господин Соуса сказал:
— Пожалуй, я дам этому чертенку медицинское образование. Ваше мнение, Деметрио?
Теософ отвечал невозмутимо:
— Прекрасно… принести пользу человечеству может всякий, как бы он ни был незначителен социально.
— Хе, хе; вы неисправимый релятивист, — и господин Соуса вновь обратился ко мне:
— Что ж… будьте добры, дружище Астьер, напишите на этом листке что-нибудь.
Я взял любезно предложенную господином Соусой ручку с золотым пером и после минутного колебания вывел: «Смоченная известь кипит».
— Немного анархично, а? Контролируйте свои реакции, дружок… следите за собой; между двадцатью и двадцатью двумя годами вам придется перенести surmenage[17].Я слышал это слово впервые и переспросил:
— А что это значит, surmenage?
Я побледнел от смущения и до сих пор вспоминаю этот момент с чувством неловкости.
— Так, словечко, — ответил он. — Наши эмоции должны повиноваться нам. Деметрио рассказывал мне, что вы сделали массу изобретений.
Сквозь оконные стекла лился яркий солнечный свет, и неожиданно прошлое показалось мне таким ничтожным и жалким, что я замедлил с ответом; наконец, с плохо скрываемой горечью, сказал:
— Да, кое-что… сигнальный снаряд, автоматический счетчик падающих звезд…
— Абстракции… мечты… — прервал он меня, потира# руки. — Я знаю Рикальдони; всю жизнь только и делал, что изобретал, и до сих пор — школьный учитель. Тот, кто хочет заработать деньги, должен изобретать вещи простые, практические.
Я был уничтожен.
Он продолжал:
— Игру в диаболо изобрел… кто бы вы думали? Швейцарский студент; так, от нечего делать, сидя дома в зимние каникулы. Заработал уйму денег — как и тот американец, который придумал карандаш с резинкой.
Он замолчал и, вытащив золотой портсигар с рубиновой короной на крышке, предложил нам набитые светлым табаком сигареты.
Теософ отрицательно покачал головой; я взял сигарету. Господин Соуса продолжал:
— Теперь о другом. Как мне сообщил наш общий друг Деметрио, вам нужна работа.
— Да, сеньор, что-нибудь перспективное; там, где я работаю сейчас…
— Да-да, я знаю: какой-то итальянец… темный субъект. Хорошо, хорошо… я думаю, все уладится. Напишите мне, расскажите поподробнее о вашем характере, без утайки, и, можете не сомневаться, я вам помогу. Мое слово — закон.
Он легко поднялся с кресла.
— Деметрио… рад был вас видеть… заходите на днях, я хочу показать вам новые картины. Мой юный Астьер, жду вашего письма, — и, улыбаясь, добавил: — Смотрите, не обманывайте старика.
Когда мы вышли на улицу, я, не в силах сдержаться, обратился к теософу:
— Какой замечательный человек — господин Соуса… и всё вы… спасибо, спасибо вам…
— Посмотрим, посмотрим…
Подозвав официанта, я спросил, который час.
— Без десяти два, — ответил тот.
«Что же подыскал для меня господин Соуса?»
Два месяца я писал ему чуть не каждый день и не жалел красок, описывая свое бедственное положение; он то молчал, то отвечал короткими посланиями, отпечатанными на машинке, без подписи, и вот наконец удостоил меня аудиенции.
«Да, это, должно быть, место в муниципалитете или даже в правительстве. Господи, вот удивилась бы мама!» — и, вспомнив о ней здесь, в грязном кафе, где на прилавке лежали засиженные мухами миндальные пряники и сдоба, я почувствовал, как на глаза навернулись слезы.
Я потушил сигарету и, расплатившись, направился к дому Соусы.
Сердце отчаянно билось.
Я позвонил и тут же испуганно отдернул руку, подумав: «Только бы не показаться навязчивым…»