Читать интересную книгу Белый шаман - Николай Шундик

– Я не верю твоему Антону. Он такой же, как Чугунов. Может, и Чугунов сидит в тебе и ждёт твоих лебедей?

– Сидит, сидит.

– Ну ладно, пусть будет так. Зато я никогда в тебе не сидел и ничего не ждал. А вот скажи… Мэмэль моя вселялась в тебя?

– Во мне всегда была Кайти…

– Да, твоя Кайти, пожалуй, вселялась и в меня. – Ятчоль вздохнул с таким откровенным чувством тихой, искренней радости, что Пойгин опять очнулся и какое-то время разглядывал собеседника с крайним изумлением. – Да, Кайти вселялась в меня, – повторил Ятчоль, испытывая всё ту же радость, однако нисколько на сей раз не стараясь сделать собеседнику больно: это была не месть, это было человеческое признание. – Так что и моя утроба становилась небом и долиной, и там пролетали какие-то птицы. Может, и не лебеди, но и не просто жирные морские утки.

Пойгин трудно прокашлялся, будто слова, которые он собирался произнести, вдруг стали рыбьей костью. Переждал, когда рыбья кость опять станет словом, и сказал:

– Что ж, Кайти есть Кайти. Даже у камня стучало сердце, когда он смотрел на неё. Жаль, что она не знала Линьлиня. Впрягла бы его в нарту, чтобы принять меня за земной чертой печальной страны вечера…

Ятчоль почувствовал, как спину его поскрёб острыми коготками мороз. А Пойгин кинул на него взгляд, наполненный страдальческим упрёком, и заговорил о другом:

– Ты вот признался, что Линьлинь во сне говорил с тобой человеческим голосом. О чём был тот разговор?

Ятчоль потупился, долго набивал трубку табаком, старательно уминая его в медной чашечке. Наконец отозвался:

– Плохо помню. Голос у него, пожалуй, был твой. – Вдруг вскинул голову, разглядывая собеседника тем подозрительным взглядом, в котором всё заметнее обнаруживала себя злая сила обличения. – Э, постой-постой, не ты ли обернулся в Линьлиня и явился ко мне? Вот это шаманство! Вот это вечественное доказательство!

– Нет, то был не я. Наверное, осталась ещё в тебе совесть. Пусть с мышь величиной, однако осталась. Мышь эта и обернулась Линьлинем. Теперь… когда волк умер… скажи… испытал ли ты мучения, зная, что ослепил его?

– Не скажу. Кайти сказал бы… Тебе не скажу. Пойгин медленным жестом показал в угол комнаты:

– Повернись туда. Там незримо сидит Кайти. Скажи ей…

Ятчоль побледнел. Он не хотел смотреть туда, куда показывал Пойгин, но какая-то сила заставила его повернуться. Чтобы одолеть чувство суеверного страха, он заставил себя разозлиться:

– Ты брось меня пугать своим шаманством!

– Всё-таки испугался?

– Нисколько!

– Ты мне никогда не рассказывал, как ослепил волка. Но я догадываюсь. В твоей кладовке я нашёл обрывок аркана… От него шёл запах волка. Я почуял это и всё понял. Ты связал волка этим арканом. Сначала накинул петлю ему на шею и потом…

– Не надо! – умоляюще попросил Ятчоль, снова бледнея, – От тебя ничего невозможно скрыть…

Опять долго длилось молчание. Только было слышно, как у собеседников сопели трубки.

– Я почувствовал беду Линьлиня, когда сам уже прощался с жизнью, – первым заговорил Пойгин, стараясь не смотреть на Ятчоля и тем самым показывая, какое он испытывает к нему отвращение. Зябко поёжился, вспоминая, как было ему холодно и смертельно тоскливо на плывущей в никуда морской льдине.

Оторвалась часть ледяного припая. Пойгина унесло на льдине в открытое море. Мёртвый свет луны едва пробивал мглу, которой исходила чёрная морская вода. Волны неумолчно били в днище льдины. Сначала она была огромная, потом раскололась надвое, ещё раз раскололась на три части. Пойгин остался едва ли не на самой малой льдине, боясь расстаться с десятком нерп, которых он успел подстрелить и вытащить на лёд. Это была пища. Соорудил из нерпичьих туш что-то наподобие маленького убежища, залепил дыры мокрым снегом. В тот его выезд к разводью в упряжке не оказалось Линьлиня: волк приболел. Упряжка осталась у ледяного тороса, у которого Пойгин закрепил нарту. Выли собаки, почуяв недоброе, когда их хозяина понесло в море, рвались из алыков. Пойгину чудилось, что он слышит и вой волка, доносившийся с далёкого берега.

Пойгину удалось убить ещё до десятка нерп, и он расширил своё убежище, застелил его нерпичьими шкурами, которые на морозе, казалось, превратились в жесть. Плыла в никуда льдина. Дымилась пронизанная смутным лунным светом мгла. Порой открывались взору дрожащие звёзды, отражались расплывчато в чёрной воде. И Пойгину казалось, что это светятся сквозь воду глаза Моржовой матери и её детей. Вглядывалась Моржовая матерь в человека и, видно, гадала: что же с ним сделать? Если был человек слишком беспощадным к её детям, то надо ударить головой в днище льдины, расколоть – пусть погрузится он в пучину, представ перед ней один на один. Если чтил человек Моржовую матерь, не убивал беременных самок, не убивал моржовых детёнышей – пусть плывёт на льдине. Пройдёт время, и Моржовая матерь повернёт ветер в сторону берега – пусть человек надеется, что достигнет земной тверди.

Проступают смутно в чёрной воде глаза Моржовой матери и её детей. Что в них – приговор или поддержка? Мгла клубится тяжело, безысходно. И Пойгину кажется, что так вот выглядит теперь его угнетённая страхом душа. Всё тело пробивал озноб. А потом начала колотить Пойгина лихорадка. Мерцала тусклыми бликами от зелёного лунного света рябь на волнах. И Пойгину казалось, что это от его лихорадки дрожит даже море. Дрожали звёзды, слабо пробиваясь сквозь мглу, и Пойгину чудилось, что это им передалась его лихорадка. И, наверное, берег вдали трясётся от его лихорадки. И мечется Линьлинь на привязи, землю лапами скребёт, вскидывает морду и воет на луну, заставляя поселковых собак задыхаться от лая.

В бреду Пойгин иногда видел, что Линьлинь плавает в морской пучине рядом с Моржовой матерью; и взгляд его преданных глаз, пробивающийся сквозь морскую толщу воды, умоляет не отчаиваться.

Но отчаянье затопляло Пойгина, как затопило весь мир бескрайнее море. Одолевали галлюцинации. Явственно слышался вой Линьлиня, протяжный и жалобный. Порой волк скулил, как собака, которой было мучительно больно. Как знать, может, именно тогда, когда Ятчоль совершал над волком своё страшное зло, Пойгин и слышал этот жалобный скулёж. И плакала Моржовая матерь, как плачут моржихи, прижимая ластами к груди своё бездыханное дитя. То в одном, то в другом месте выныривала её голова. И тогда море ухало от тяжкого вздоха Моржовой матери. Волк и Моржовая матерь для Пойгина становились чем-то единым, вызывающим пронзительную жалость. Порой Пойгину хотелось броситься головой в морскую пучину, чтобы и самому стать частью того, чем теперь представлялись ему Моржовая матерь и волк. Но в такие мгновения возникала тенью Кайти. Блуждала невесомо в клубящейся мгле Кайти и поднимала предостережительно палец, мол, не двигайся с места, одолей безумие, иначе бросишься в воду, погибнешь.

* * *

И, наверное, Моржовая матерь всё-таки признала в Пойгине того человека, которого надо спасти, повернула к берегу ветер. Пойгин выбрался на твердь далеко от своего посёлка, но, к счастью, попал в стан гидрологической экспедиции. На вертолёте отправили его в Певек. Месяц он пролежал в больнице. И когда прибыл домой, то первой вестью…

Э, лучше об этом не вспоминать. Пойгин повернулся к Ятчолю боком, глядя на него с откровенной ненавистью. Помнится, тогда он едва не привёл в дом Ятчоля волка, чтобы повелеть ослеплённому зверю впиться зубами в горло его мучителя. Но кровь человека, пролитая зверем, была бы знаком недобрым, а потому не имеющим в себе необходимого начала справедливости. Линьлинь хотя и был бы отомщённым, но Ятчоль не оказался бы в полной мере наказанным: неустыжённая совесть его погибла бы вместе с его телом. А волку люди вменили бы в вину гибель человека. Нет, пусть Ятчоль узнает другое возмездие: да будет ему известно, что Пойгин выходит на «тропу волнения», чтобы наказать скверного!

– Ты заставил меня своими поступками два раза выходить на тропу волнения, – печально сказал Пойгин, по-прежнему не глядя на собеседника. – Что ты при этом чувствовал? Только говори правду…

Ятчоль медленно поднял тяжёлое лицо на Пойгина, долго ждал встречи с егo взглядом. Да, Ятчолю почему-то очень хотелось посмотреть в глаза Пойгина. Он ещё не знал, что ему скажет, но старался внушить, что он очень искренний. И Пойгин посмотрел ему в глаза. Отвернулся, что-то напряжённо обдумывая, и опять посмотрел в глаза Ятчолю, уже умиротворённо:

– Можешь ничего не говорить. По глазам вижу… что у тебя, пожалуй, есть ещё совесть. Правда, она не больше мыши, но есть. И если во сне твоя мышь превратилась в Линьлиня… то ты ещё немножко человек.

– Немножко, – передразнил Ятчоль и тут же осёкся, чувствуя, что в этом случае не следовало бы ему высказывать непочтение Пойгину.

– Вот и всё. Я спросил у тебя о главном. Теперь иди. Не знаю, быть ли тебе в солнечной Долине предков, но я готов поспорить с тобой ещё и там. – Пойгин повелительно показал рукой на дверь.