Читать интересную книгу Белый шаман - Николай Шундик

Недолго продержался Ятчоль в «самых главных очочах»; выбросил из дома столы, потом кровати, стал стелить шкуры на пол. Когда у него развалилась печь, а углы дома покрылись инеем, он поставил в комнате обыкновенный меховой полог и стал жить, как в яранге. Снаружи посмотришь – дом как дом, а внутрь зайдёшь – всё как в яранге. Но это не помешало ему однажды купить жене туфли на высоком каблуке.

Обулась Мэмэль в лютый мороз в туфли, надела ватные штаны, пошла в кино. Пока добежала до клуба – обморозила ноги. Плакала Мэмэль, когда оттирали ей ноги, мужа проклинала. «Не знаю, где он нашёл такие обутки. Это же копыта, а не обутки. – Норовила ударить мужа по голове каблуком туфли. – Может, это какие-то птицы с клювами, а ты заставил меня обуться в них, как в торбаса». Ятчоль разглядывал туфли, сконфуженный, рассерженный, и упрекал жену за то, что она как была чукчанкой, так и осталась чукчанкой. А уж как он хотел, чтобы Мэмэль его потеряла чукотский облик, стала похожей на русскую женщину.

И вот теперь Ятчоль упрекал Пойгина за то, что он перестал быть чукчей, и похвалялся тем, что сам-то он не собирается изменять ничему чукотскому.

– Хватит об этом, – оборвал его Пойгин. – Лучше вспомни своё галипэ. Главное дело не в том – чукча ты, американец или русский, дело в том – какой ты человек.

Ятчоль насупился и сказал с искренним страданием:

– Не знаю, какой я человек, знаю только, что я несчастный.

Пойгин снял со спинки кровати полотенце, вытер вспотевшее от чая лицо, спросил несколько озадаченно:

– Наверное, понял, что люди тебя не любят, а? Потому и вселилась мысль, что ты несчастный…

– Нет, в меня вселилась мысль, что люди не боятся меня, как боялись когда-то. Надо мной смеются. Я даже привык к тому, что я – человек, вызывающий смех. Другой раз нарочно дурачусь, чтобы посмешнее было. Тогда люди смеются и, кажется, меньше ненавидят меня.

Пойгин печально покачал головой, словно сочувствуя собеседнику, и сказал:

– Да-а-а, хотел быть страшным, а стал смешным. – Улыбнулся торжествующе. – Хорошо-о-о-о. Очень хоро-шо-о-о-о. Пожалуй, за всю жизнь ты первый раз сказал мне самое приятное, что я хотел бы слышать от тебя. Особенно теперь… перед моей великой перекочёвкой.

– Ну, ну, радуйся. – Ятчоль яростно подул на блюдце с чаем. – Зубы когда-то у меня были. Крепкие зубы. Правда, тогда тоже посмеивались надо мной, но тайно… в рукав кухлянки посмеивались, рукавицей прикрывались, чтобы я не заметил. Потом повыбивала жизнь мои зубы… А я-то думал, что к своим костяным ещё и железные добавлю. – Ятчоль ощерился, постучал пальцем по съеденным зубам. – В шаманстве тебя уличал, думал, гожусь для новых порядков, надеялся, что русские большим очочем меня сделают. Не сделали…

– Не сделали, – охотно подтвердил Пойгин.

– Всё началось с Чугунова. Думал, глупый он человек, совсем торговать не умеет. А что получилось?

– Ай-я-я-яй, как всё скверно получилось, – с притворным сочувствием подыгрывал Ятчолю Пойгин и даже сокрушённо покачал головой.

– Не люблю я его…

– Не любишь?

Пойгин, издевательски улыбаясь, какое-то время разглядывал Ятчоля в упор. Потом лицо его помягчело, умиротворилось, глаза отрешённо уставились куда-то вдаль, чуть выше головы собеседника. Странный взгляд. Ятчолю даже хотелось оглянуться, но ему было страшновато: что, если Пойгин уже увидел ту черту, за которой начинается Долина предков? Неужели он не боится великой перекочёвки? И почему это он, Ятчоль, так часто стал думать с содроганием о смерти? Не уверен, что уйдёт к верхним людям, боится, что провалится под землю, к ивмэнтунам?

Ятчолю очень хотелось прервать затянувшееся молчание, но Пойгин всё ещё неподвижно разглядывал что-то такое, что было видно только ему одному. Суеверный страх заползал в душу Ятчоля. «Проклятый шаман», – подумал он и тут же испугался, что Пойгин угадает его мысль. Осторожно прокашлявшись, сказал с видом угодливым и льстивым:

– У тебя глаза такие, будто видят что-то для меня недоступное. Что ты видишь?

Пойгин с огромным трудом очнулся, но, кажется, вопроса Ятчоля не понял, спросил о своём:

– Значит, не любишь ты Чугунова? А скажи, к кому ты за всю свою жизнь хоть один раз по-настоящему мягким сердцем располагался?

– Мягким сердцем?

– Да.

– Что это такое?

– Вот видишь, ты даже не знаешь. Это… когда ты кроме себя чувствуешь… будто ещё и другой человек в тебя вселился… Сидит в тебе и ждёт…

– Чего ждёт?

– Твоей души.

– Он что, как злой дух, за твоей душой охотится?

– Нет. Он не злой дух. Он – мать. Он, возможно, твой отец. Он, допустим, твой друг. Он тот, кем была для меня, допустим, Кайти…

– Не знаю, ждала ли моей души Мэмэль. Если и ждала, то как ждёт душу человека злой дух. – Ятчоль рассмеялся своей шутке и добавил, ткнув себя пальцем в грудь: – Нет, я – это я, и только я. И никто другой во мне никогда не сидел и ничего не ждал.

– Значит, ты всегда был не обширнее собственной груди. – Пойгин болезненно поморщился, сделал такое движение, будто хотел высвободиться из какой-то щели. – Узко, тесно. Дышать невозможно.

– Как это человек может быть обширнее самого себя? – Ятчоль недоуменно помигал, прикладывая руки к пухлой груди.

– Когда человек вселяет в себя других людей… он… настолько становится обширным внутри, что кажется, там может стая лебедей с одной стороны далеко-далеко показаться… пролететь под солнцем… и в другой стороне в небе исчезнуть. А люди, которых ты вселил в себя… смотрят на тех лебедей и тебя самого в себя вселяют. Пролетали в тебе хоть один раз такие вот лебеди?

– Это шаманское наитие порождает в тебе подобные видения. Жаль, что ты раньше об этом не говорил… было бы вечественное доказательство. Я не шаман. Внутри меня утроба, и больше ничего. Иногда слышу, как в животе бурчит, вот и всё. А может, это медведь во мне ворочается? У тебя лебеди… у меня медведь. – Ятчоль пошлёпал себя обеими ладонями но голому животу и снова рассмеялся, премного довольный своей новой шуткой.

Пойгин раскурил трубку и словно забыл о Ятчоле. Уязвлённый тем, что собеседник не протягивает ему трубку, Ятчоль закурил свою, спросил с ядовитой усмешкой:

– Ты и к Антону сердцем располагаешься? Он тоже сидит в тебе и ждёт?

– Сидит, сидит, – не выходя из состояния отрешённости, подтвердил Пойгин.

– Может, вспомнишь, как плакала твоя дочь, когда он её бросил?

Пойгин только на какой-то миг кинул в сторону собеседника пронзительный взгляд и снова застыл в отрешённости, не вынимая трубку изо рта.

Было, было такое. Несколько лет тому назад. Уехал Антон в Москву со своими бумагами о солнце, чтобы сделать их учёной книгой. Полгода ждали его, ещё полгода, Кэргына ходила сама не своя, однажды призналась отцу: «Наверное, мы уже никогда не увидим Антона». – «Как не увидим? – спросил Пойгин потрясённо. – Он что, заболел, умирает?» – «Нет, не заболел. Он, наверное, ушёл к другой женщине», – с печальной улыбкой сказала Кэргына и заплакала. Лицо Пойгина потемнело, будто скала в дождь. Ушёл он в тундру и бродил в одиночестве целые сутки. Антон прочно вселился в него, и потому этот русский парень мог представить себе, каков простор в душе его тестя для той особой лебединой стаи, которая должна бы видеться и ему, как во сне. И вот теперь, блуждая по тундре в угрюмом одиночестве, Пойгин вглядывался вовнутрь себя и видел уже не вереницу лебедей, а беспорядочную стаю чёрных воронов. Это не было ненавистью, это скорее была глубокая печаль, обида за дочь, за себя, за внуков.

Да, случилось что-то такое нехорошее с Антоном. Но он всё-таки вернулся, потому что любил Кэргыну, не мог жить без своих детей, без не заходящего в летнюю пору чукотского солнца, которое он наблюдал уже много лет через таинственные стёкла и трубки на полярной станции. Да и он, Пойгин, тесть его, наверное, был для Антона не чужим человеком, сколько они вместе дум передумали, охотничьих троп исходили, полморя на вельботах измерили.

– А если Антон опять Кэргыну бросит? – осторожно спросил Ятчоль с улыбкой того притворного сочувствия, за которым ещё откровеннее оскаливалось мышиными зубами злорадство.

– Почему ты радуешься, когда делаешь людям больно? – тихо спросил Пойгин, не уходя взглядом от какой-то бесконечно дальней точки, которую продолжал разглядывать отрешённо.

– Я не верю твоему Антону. Он такой же, как Чугунов. Может, и Чугунов сидит в тебе и ждёт твоих лебедей?

– Сидит, сидит.

– Ну ладно, пусть будет так. Зато я никогда в тебе не сидел и ничего не ждал. А вот скажи… Мэмэль моя вселялась в тебя?

– Во мне всегда была Кайти…

– Да, твоя Кайти, пожалуй, вселялась и в меня. – Ятчоль вздохнул с таким откровенным чувством тихой, искренней радости, что Пойгин опять очнулся и какое-то время разглядывал собеседника с крайним изумлением. – Да, Кайти вселялась в меня, – повторил Ятчоль, испытывая всё ту же радость, однако нисколько на сей раз не стараясь сделать собеседнику больно: это была не месть, это было человеческое признание. – Так что и моя утроба становилась небом и долиной, и там пролетали какие-то птицы. Может, и не лебеди, но и не просто жирные морские утки.