Читать интересную книгу Белый шаман - Николай Шундик

– Это я знаю, – с самодовольной улыбкой ответил Пойгин. – Мне он о том не раз говорил. Рассказывал про племя людское – индейцы называются. Живут там, далеко, на Аляске, и ещё дальше…

Дверь отворилась, и на пороге появился Антон. Как много было связано в жизни Пойгина с этим человеком и с его отцом!

Увидев бубен, прислонённый к шкафу, Антон шутливо сказал по-чукотски:

– Я вижу, у нас сегодня в доме будет встреча восходящего солнца. Правда, над нашими горами его краешек покажется лишь через трое суток. Но если не терпится, можно уже сегодня как следует ударить в бубен.

Пойгин поднёс руки к глазам, растопырив пальцы. Большой палец левой руки загнул.

– Да, по моему счёту тоже так получается, – подтвердил он.

Зять Пойгина работал на полярной станции главным человеком по солнцу. Он следил за солнцем глазами каких-то диковинных железных коробок, что-то измерял, вычислял, записывал в толстые тетради. Потом писал про солнце учёные книги, ездил с ними в Москву.

Пойгин знает, что в тех краях, где Москва, солнце ведёт себя совсем по-другому, никогда не покидает земной мир на долгое время, половину года греет так тепло, что там растёт не только трава, но и огромные деревья. Всё это Пойгин видел собственными глазами, когда летал туда первый раз на самолёте. И что странно: чем выше там над землёй поднимается солнце – тем жарче становятся его лучи, А здесь оно совсем близко, до самой серёдки небесного купола никогда не поднимается, а греет намного слабее. Однако это, может быть, и лучше, хотя само по себе и непонятно.

В Москву первый раз Пойгин прилетел летом и попал в такую жару, что ему показалось: во вселенной что-то случилось, может, сместилась со своей твёрдой точки сама Элькэп-енэр, и как бы земной мир не заполыхал от пожара. Но Пойгину объяснили другие чукчи, прилетевшие вместе с ним, которые здесь бывали не однажды, что в этих местах летом всегда бывает именно так, нужно терпеть. А один мудрец из чукотских охотников даже пришёл к такому выводу: жара – это холод наоборот, кто может переносить холод, тот перенесёт и жару. И Пойгина настолько успокоили эти слова, что он и вправду стал свыкаться с жарой. Но всё-таки нет лучше места для жизни человека, чем его родная Чукотка, и жаль, что Москву построили не там.

* * *

…Антон взял бубен, но ударить в него не посмел, опять осторожно поставил его у шкафа.

– Знаешь, как бы я рад был послушать твой бубен, – сказал он Пойгину, усаживаясь рядом с Кэргыной на кровати.

Был он широкоплечим, очень похожим на отца, с такой же кудрявой рыжей бородой. А вот глаза у него, пожалуй, от матери. Удивительные глаза: когда смотришь в них, то приходят на память море, синее небо и лучистое, тёплое солнышко.

Пойгин долго смотрел на зятя и вдруг спросил:

– Что такое пи-ло-соф?

Антон изумлённо вскинул брови, посмотрел на Кэргыну.

– Я ему сказала, что ты его иногда так называешь, – призналась Кэргына.

Антон улыбнулся, но тут же посерьёзнел, сказал после некоторого молчания:

– Философ – это человек, умеющий думать о самом главном в жизни, он пытается понять, в чём смысл её, и даже кое-что в ней исправить.

Пойгин приподнялся, устремляя по-детски радостный взор на дочь:

– Что я тебе говорил? Антон не мог сказать обо мне иное.

– Это я тебе говорила.

– Ну ладно, пусть ты. Дайте-ка мне бубен. Хотя нет, я сам.

Пойгин встал и, поддёрнув кальсоны, довольно твёрдым шагом подошёл к бубну. Долго стоял в глубокой задумчивости, наконец сказал, горько улыбаясь:

– Нет, не могу, Линьлинь стоит перед глазами. Скорбно мне, очень скорбно.

– Ну что ж, тогда мы подождём, – сказал Антон с глубоким сочувствием. – Подождём. Хочешь, я тебе кино покажу о Линьлине? У меня есть…

– Да, да, я знаю, – сказал Пойгин, переводя взгляд на кинокамеру, висевшую на стене. – Но я не смогу пока что смотреть это кино, печаль не позволяет. Я лучше побуду один в думах о нём. Не обижайтесь. Я сейчас снова лягу на шкуру умки, буду вспоминать всю свою жизнь. Так надо…

– Когда же ты будешь есть? – досадливо спросила Кэргына.

– Когда захочу, тогда и поем. А сейчас принесите мне горячий чайник и уходите. Я буду долго идти по тропе воспоминаний. Да, да, мне надо ещё кое-что вспомнить такое, без чего невозможно уйти в Долину предков…

– Она ещё далеко, эта долина, – шутливо сказал Антон. – Ты нам нужен здесь…

– Подайте чайник чаю! – уже не попросил, а приказал Пойгин. – И никого ко мне не пускайте. Разве только Ятчоля. Я должен с ним ещё поспорить…

И Ятчоль, будто услышав слова Пойгина, оказался тут как тут.

– Я тебе большущий кусок нерпы принёс! – воскликнул он, распираемый чувством самодовольства. – Откуда-то уже весь посёлок знает, что я убил три огромные нерпы, а ты всего лишь одну, притом очень маленькую.

Пойгин тонко усмехнулся и весь подобрался, поудобнее усаживаясь на кровати, как бы всем своим видом говоря: «А ну, ну, мне-то как раз тебя и надо».

– Странно, – сказал он всё с той же тонкой усмешкой, – кто бы это мог такую весть по всему посёлку разнести? Ты человек нехвастливый, вряд ли бы стал о своей удаче и моей неудаче болтать…

– Что ты! Я скорей язык себе откушу и собакам выплюну,

Пойгин поморщился, налил из чашки в блюдце крепко заваренного чаю, сдержанно пригласил:

– Садись чай пить. Кэргына, подвинь стул.

– Нет, я лучше на полу. – Ятчоль сорвал с себя кухлянку, бросил на пол, уселся. – Я чукча. Был чукчей – останусь чукчей. Не хочу сидеть на деревянных подставках.

– А я кто? – предвкушая неизбежность поединка, спросил Пойгин.

– Не знаю, кто ты. А я чукча. – Ятчоль поискал пуговицы на вороте засаленной, неопределённого цвета рубахи, но они все были оборваны. – Вот сейчас сниму и рубаху, а потом и штаны. Буду сидеть голый.

– Нет, ты уж штаны не снимай, а то мне будет противно чай пить. Кэргына, дай гостю чашку и оставь нас вдвоём. Это хорошо, что он пришёл, очень хорошо. Я не смог бы перекочевать в Долину предков, если бы ещё раз не поспорил с ним.

– Ты собрался к верхним людям? – без особого удивления спросил Ятчоль, зная, что Пойгин уже не однажды объявлял о предстоящей великой перекочёвке.

– Да. Собрался. Слышу, как Линьлинь зовёт меня. Умер волк. А ты, конечно, знаешь, сколько моей души переселилось в него…

– Знаю. Порой мне казалось, что ты скоро научишь его по-человечески разговаривать. Даже снилось, как он со мной по-человечески говорил…

Кэргына поставила перед гостем, сидевшим на полу, чайный столик на коротких ножках, принесла чашку с блюдцем и вышла с видом глубокого отчуждения и даже вражды: Ятчоля она ненавидела. Пойгин встал, снял с кровати медвежью шкуру, постелил на полу, сёл на неё напротив гостя. Да, это очень хорошо, что Ятчоль пришёл. Он, Пойгин, заставит его ответить на самые главные вопросы. Спорить о пустяках нет ни желания, ни времени.

Ятчоль снял с себя рубаху, принялся усердно и словно бы даже с вызовом чесать оголённые плечи, живот.

«Будет опять говорить, что хочет вернуться к прежней чукотской жизни, когда не было ни бани, ни матерчатых одежд, ни электрического света», – подумал Пойгин. Совсем недавно Ятчоль уже говорил об этом Пойгину, стараясь навязать спор о том, что же такое настоящий чукча. Странный человек, сам ещё смолоду старался быть похожим на пришельцев, приплывавших на шхунах из-за пролива. Ноги широко расставлял, как это делал его американский частый гость, губу нижнюю оттопыривал, сплёвывал сквозь зубы. Даже слух пустил, что истинным родителем у него, пожалуй, был кто-нибудь из американцев. Похвалялся своей выдумкой и нисколько не беспокоился, что это оскорбляет его мать и отца. Потом и под русских подлаживался настолько нелепо, что тем самым смешил и здорово их удивлял. Однажды заставил жену пошить ему «русские» штаны с крыльями по бокам, «галипэ» называются. И Мэмэль сотворила ему «галипэ» из оленьих шкур, такие крылья выкроила, что Ятчоль стал похож не то на птицу, не то на летучую мышь. Весь посёлок потешался над ним, кое-кто норовил подёргать крылья его меховые «галипэ» или залезть ему в карман. Ятчоль отбивался от насмешников, стращал, что упрячет в крылья «галипэ» капканы, пусть после этого кто-нибудь попробует залезть в его карман – без руки останется. Ятчолю отвечали, что он сам, пожалуй, может остаться без того единственного признака, по которому его пока различают как мужчину, и тогда ему придётся сменить «галипэ» на женский керкер.

Приноравливаясь к новым порядкам, Ятчоль часто ездил в районный центр, заходил в райгосстрах, каким-то чутьём постигнув, что это как раз то самое место, где из него могут сделать очоча – начальника. И своего добился: однажды вернулся домой агентом «райгочстраха».

В дом из яранги Ятчоль перешёл одним из первых в посёлке и ничего в новом очаге не оставил чукотского. Купил три стола, расставил их в таком же порядке, какой запомнился ему, когда он приглядывался к конторе «райгочстраха»; ничего не забыл, даже купил корзину для бумаг, и на каждый из столов установил по тяжёлому чернильному прибору из камня – мрамор называется. Зазывал в свой дом людей, показывал на столы и важно говорил: «Да будет вам известно, что я теперь здесь самый главный очоч. Главнее председателя сельсовета и председателя колхоза. Я всё про вас записываю. Видите, сколько у меня бумаг? А вот это портфель называется. Скоро скажу, кто из вас должен отморозить ногу, а кто – прострелить руку. Иначе как же я вам буду выписывать страховку?» И трудно было понять – шутит он или говорят всерьёз.