Тихая моя родина!
Ивы, река, соловьи…
Мать моя здесь похоронена
В детские годы мои.
Где же погост? Вы не видели?
Сам я найти не могу, -
Тихо ответили жители:
- Это на том берегу.
Тихо ответили жители,
Тихо проехал обоз
Купол церковной обители
Яркой травою зарос.
Совершенно не понятно: то ли это - разоренный монастырь; то ли это – закрытая церковь, у которой купол зарос яркой травой.
Тина теперь и болотина
Там, где купаться любил…
Тихая моя родина,
Я ничего не забыл.
Новый забор перед школою,
Тот же зеленый простор.
Словно ворона веселая,
Сяду опять на забор!
Школа моя деревянная!..
Время придет уезжать -
Речка за мною туманная
Будет бежать и бежать.
С каждой избою и тучею,
С громом готовым упасть,
Чувствую самую жгучую,
Самую смертную связь.
Самая смертная связь – эта строфа пойдет на его траурном занавесе, когда тело будет выставлено для последнего прощания. Это раннее стихотворение посвящено Василию Ивановичу Белову, к которому он тоже прилепился как старшему, вместо отца. Но Рубцов как-то удивительно быстро созревал, прямо как по тангенсоиде.
“Памяти матери” (1965 год).
Вот он и кончился, покой!
Взрывая снег, завыла вьюга,
Завыли волки за рекой
Во мраке луга.
Сижу среди своих стихов,
Бумаг и хлама.
А где-то есть во мгле снегов
Могила мамы.
Там поле, небо и стога
Хочу туда, - о километры!
Меня ведь свалят с ног [снега],
Сведут с ума ночные ветры!
Но я смогу, но я смогу
По доброй воле
Пробить дорогу сквозь пургу
В зверином поле!..
Кто там стучит? Уйдите прочь!
Я завтра жду гостей заветных…
А может, мама? Может, ночь -
Ночные ветры?
Жизненный путь Рубцова с самого начала наметился как извилистый; но у него начинается самоосознание поэта и “духовное”, вернее, псевдо‑духовное рождение. В этом отношении он отчасти похож на Есенина, которому тоже, чтобы осознать себя поэтом и приехать в Петербург, надо было преодолеть некоторый духовный барьер. Есенин вспоминает, что когда его представили Блоку, то “с него капал пот “, потому что он впервые увидел живого поэта.
Так и тут, Рубцов всё-таки оказался в литературной среде, в Москве - и в Москве всё-таки элитарной. Конечно, всю элиту того времени он сначала увидел только с лица, а не с изнанки, и сразу ощутил себя “пареньком”. Через некоторое время это самоосознание паренька, попавшего в столицу, будет с него спадать как шелуха, но именно шелуху он потом поднимет и рассмотрит, именно как пройденное. Как сказано у Тютчева,
Как смотрят души с высоты
На ими брошенное тело.
Эх, коня б, да удаль азиата
Мне б взамен чернильниц и бумаг, -
Как под гибким телом Азамата,
Подо мною взвился б аргамак!
Тут, конечно, - аллюзии из Лермонтова; про него и теперь говорят, что к Пушкину он был равнодушен; любимый поэт Тютчев, но на втором месте – Лермонтов, Фет, Блок; и только на третьем месте – Есенин. Именно поэтому Рубцов всегда раздражался, когда его сравнивали с Есениным – он метил выше.
Как разбойник, только без кинжала,
Покрестившись лихо на собор,
Мимо волн Обвóдного канала
Поскакал бы я во весь опор.
Обводный канал – он некоторое время жил в Ленинграде.
Мимо окон Эдика и Глеба,
Мимо криков – “это же Рубцов!”
Не простой, возвышенный, в седле бы,
Прискакал к тебе, в конце концов.
Эдик – это Эдуард Шнейдерман; Глеб – это Горбовский: оба его однокашники и однокурсники по Литинституту; адресаты его писем.
Но, должно быть, просто и без смеха
Ты мне скажешь – Боже упаси!
Почему на лошади приехал?
Разве мало в городе такси?
И стыдясь за дикий свой поступок,
Словно Богом свергнутый с небес,
Я отвечу буднично и глупо:
- Да, конечно, это не прогресс…
Женщинам Рубцов не нравился: маленький, тощий, без волос, но, конечно, мечтал иметь успех. Потом перед ним будут лебезить разные литературные дамы и дамочки.
Первая женитьба Рубцова, сравнительно не поздняя, лет в 25-26 лет была деревенская, как и у Шукшина. Имя его первой жены Генриетта Васильевна Меньшикова (была дочь). В имени Генриетта, кроме моды 30-х годов, проявилась и литературная тенденция: принцесса Генриетта Английская – это из романа Дюма (отца) “Виконт де Бражелон”. Такое в 30-х годах встречалось часто: была, например, поэтесса Молоденкова – ее имя по паспорту Аида, то есть, это тоже папенька услышал оперу “Аида” и назвал; или Виолетта – это из “Травиатты”.
В чем несколько совпадает внутренняя судьба Рубцова и судьба Есенина - так это в том, что очень близкий менталитет начального окружения. У Есенина есть почти хрестоматийное стихотворение “Письмо к матери” и его же стихи “Письмо матери”. В этом стихотворении от лица матери лейтмотив - тихий укор:
Жену свою легко отдал другому…
Это была Зинаида Райх с двумя детьми, которую он действительно отдал Мейерхольду.
У первой тещи Рубцова менталитет был приблизительно такой же, так как когда он женился, то поэтом-то не представился, а тут еще и ребенок, да и один техникум, потом второй – они его прочили в механизаторы, в комбайнера, например; там большого роста не надо, а наоборот, лучше малый. Комбайнер-то получал очень приличные деньги для деревни.
Поэтические заработки ведь очень не регулярные, даже Блок не мог себя кормить стихами – он проматывал отцовское наследство, а перед этим – приданое жены.
Даже Островский Александр Николаевич, хотя пьесы шли регулярно, всё равно никак не мог свести концы с концами и только в конце жизни в 1883 году при Александре III получил годовую пенсию 3000 рублей; и только когда стал заведующим репертуара Малого театра и мог переехать на казенную квартиру.
Поэтому у Рубцова никогда не было денег. А ходить торговать на рынок – не тот менталитет (это сейчас люди не стесняются).
Дочку Лену Рубцов ужасно любил, но, учась в Литинституте, приучился к выпивке: пил в одиночку и пел - тоже соло. Заканчивается
Слезами она заливалась,
А он соловьём разливался.
Рубцов ушел сам и память этого ухода из семьи - один из первых его шедевров “Прощальная песня” (1964 год).
Я уеду из этой деревни…
Будет льдом покрываться река,
Будут ночью поскрипывать двери,
Будет грязь на дворе глубока.
Мать придет и уснет без улыбки
И в затерянном, сером краю
В эту ночь у берестяной зыбки
Ты оплачешь измену мою.
Так зачем же, прищурив ресницы,
У глухого болотного пня
Спелой клюквой, как добрую птицу,
Ты с ладоней кормила меня?
Слышишь, ветер шумит по сараю,
Слышишь, дочка смеется во сне…
Может, ангелы с нею играют
И под небо уносятся с ней?
Ты не знаешь, как ночью по тропам
За спиною, куда ни пойду,
Чей-то злой настигающий топот,
Всё мне слышится словно в бреду.
Не грусти! На знобящем причале
Парохода весною не жди.
Лучше выпьем давай на прощанье
За недолгую нежность в груди.
Мы с тобою как разные птицы,
Что ж нам ждать на одном берегу?
Может быть, я смогу возвратиться,
Может быть – никогда не смогу.
Но однажды я вспомню про клюкву,
Про любовь твою в сером краю -
И пошлю вам чудесную куклу,
Как последнюю сказку мою.
Чтобы девочка, куклу качая,
Никогда не сидела одна.
Мама, мамочка! – кукла какая!
И мигает и плачет она…
Между прочим, он глубоко искренен – про любовь твою в сером краю, не сказано, что “про нашу”. В сущности, лучше выпьем давай на прощанье за недолгую нежность в груди – вот и вся любовь, вот и вся любовная лирика. Кстати, любовной лирики у Рубцова нет. С другой стороны, краткость, точность выражения, внутренняя физиономия стиха – это то, что доступно только большому таланту.