Андрей снял с божницы икону Николая Угодника и трахнул ее об пол
- Вот ему, гад такой.
Стояние Зои в Куйбышеве, нынешней Самаре, в 1956 году, когда не пришел из армии ее жених, она задумала протанцевать с иконой Николая Угодника в новый год; Серафим Тяпочкин смог вынуть икону из ее рук, но по-настоящему ее исцелил только Николай Угодник. Когда она потом в больнице кричала на весь город, что земля в огне, так то была милость Божия – ей было дано это видение свыше, но это было знамением для верующих людей.
Здесь ничего такого нет, так как для этих людей знамение бесполезно – не принесло бы плода.
Но в этой безбожной, звериной, беспросветной жизни всё-таки милость Божия как-то присутствует. Прежде всего, отец, узнав в чем настоящая подоплека неудавшегося самоубийства сына, отправляется к Глашке.
“Андрей повернулся и побежал к Глашке.
- Дядя Андрей, миленький, да неужели он из-за меня, а что делать-то теперь?
- Он поправится.
Андрей шаркнул ладонью по щеке
- Он бы поправился, если сказать ему, что и за такого пойду, врач говорит, если сам захочет. Соври, а?
Глашка заплакала.
- Не могу я, мне до смерти его самого жалко, а не могу, другому сказала уж.
Андрей поднялся.
- Ты только не реви. Моду взяли, чуть чего, так реветь сразу: не можешь, значит, не можешь, чего плакать то. Не говори никому, что я был у тебя.
Андрей снова пошел в больницу”.
Вот с этого начинается просвет. Просвет начинается с мужества; мужество не в разбойной удали, мужество в самообладании, в самоотвержении. Человек (вот тут он стал человеком!), наконец, догадался, что есть права человеческого сердца. Поэтому он и утешает Глашку – “не реви только”. После этого он пытается солгать сыну уже от себя.
- К Глашке зашел по пути.
Колька повёл на отца удивленные глаза.
- Плачет она, что же, говорит, он дурак такой, не сказал ничего, я бы, говорит, с радостью бы пошла за него.
Колька зарумянился в скулах, закрыл глаза и больше не открывал их. Отец сидел и ждал, долго ждал – он не понимал, почему сын не хочет слушать.
- Сынок, позвал он. – “Не надо, - сказал Колька, глаз не открывая, - не ври, тятя, а то и так стыдно”. Андрей поднялся и пошел из палаты сгорбившись”.
Это второй шаг к победе – “а то и так стыдно”. Самоубийство – это стыд, вот это, наконец, поймет герой Шукшина, чего не понимал ни герой “Жена мужа в Париж провожала”, ни “Сураз” одноименного рассказа, ни многие его другие самоубийцы.
И, наконец.
“Недалеко от больницы повстречал Глашку. Та бежала ему навстречу. “Скажу я ему, дядя Андрей, скажу, что согласна я, пусть поправляется”. - “Не надо, - сказал Андрей. Хмуро смотрел себе под ноги. - Он так поправится. Врать будем – хуже”.
Это третий шаг, опять таки к победе, – ложь никогда не спасает. Речь уже идет об ответственности, которая исчисляется праведным наказанием и всемилостивым прощением Божиим.
Рассказ заканчивается тем, что Колька поправился. Он еще в больнице начал чинить часы, конечно, он останется на костылях, но больше не будет играть в Алексея Маресьева и профессия у него готовая – часовщик.
В рассказе остается ещё некоторый просвет, и он называется - утешение. Когда кто‑нибудь спрашивал, что как это с ним получилось, то Колька густо краснел и отвечал неохотно: “Нечаянно”. - и склонялся к часам. Потому и рассказ называется “Нечаянный выстрел”.
Человек научается подслушивать и как-то вбирать в себя всю окружающую жизнь, творение Божие, мироздание. Несчастных вокруг много – не ты первый, не ты последний; порадуйся за других.
В окна палаты било яркое солнце, августовский полдень вызванивал за окнами светлую, тихую музыку жизни; пахло мятой и крашеной жестью, до горяча нагретой солнцем. В больничном дворе то и дело горланил одуревший от жары петух.
- Не зря он так орёт, сказал кто-то. - Курица ему изменила, я сам видел: подошел красный петух, взял ее под крылышко и увел.
- А этот куда смотрел, который орёт сейчас?
- Этот? Он в командировке был - в соседней ограде.
Колька тихонько хохотал, уткнувшись в подушку.
Это, собственно, внутреннее завершение рассказа, потому и название “малый просвет”. Шукшин умер 45-ти лет, он – ровесник нынешнего патриарха Алексия II.
Рано оборвавшаяся жизнь для творчества не имеет никакого значения; раньше, чем надо, Господь не возьмет: от Эвариста Галуа (математика) до рано скончавшихся поэтов типа Лермонтова - по сути дела, все они сказали то, что и должны были сказать; для Шукшина это - тем более. В своей полу‑притче “До третьих петухов”, как и в неоконченном рассказике “А по утру, они проснулись”, он показал, что он явно исписывается. “До третьих петухов” – вещь явно затянута. Как это называл в свое время ведущий специалист по советской литературе Владимир Павлович Смирнов – “портянка”. Так он, правда, окрестил последний роман Федора Абрамова “Пряслины”, где автор долго и нудно мотает свою фабулу и неизвестно – соль‑то где.
Рассказ “А по утру, они проснулись”, несмотря на умело построенный диалог, тоже оставляет вот это сосущее чувство пустоты. То есть, ясно, что последнего шедевра там не было.
Остаётся вопрос о последнем пути крещеного человека. Совесть крещеного человека, а он был крещен, своего требует, она всё время живёт, пульсирует, хотя иногда работает, как глас вопиющего в пустыне. Как бы сказал Иоанн Шаховской, только про Льва Толстого, он, как выброшенная на берег рыба, но лежащая рядом с водой. Хватает своим духовным ртом, но хватает воздух. По-настоящему Шукшин и оказался в положении такой рыбы, выброшенной на берег: вода была рядом, но он в нее не вошел. С другой стороны, Шукшин нам дорог тем, что он уже не ребенок, что вот этот инфантилизм советского человека после его произведений стал невозможен. И сбылось то, что потом выразит бессмертными словами Владимир Высоцкий:
Променял я на жизнь беспросветную
Несусветную глупость мою.
Тут есть некое отчаяние, за которым начинается полнота упования. Нечто подобное пережила и русская эмиграция после войны. Георгий Иванов – стихи, написанные незадолго до смерти, уже где-то в конце 50-х годов.
За столько лет такого маянья
По городам чужой земли
Есть отчего придти в отчаянье -
И мы в отчаянье пришли.
Отчаянье, приют последний…
Как будто мы пришли зимой
С вечерни в церковке соседней
По снегу русскому - домой.
Дом – не только территория; бывает духовный дом. И вот как раз тот “малый просвет” в рассказах Шукшина куплен дорогой ценой; и очень чувствуется, что за этим долгим и беспросветным отчаянием где-то на самой границе его брезжит упование.
Лекция №33 (№68).
Поэт Николай Рубцов.
1. Выходец из “случайного семейства”[275]. “Тихая моя родина”. “Памяти матери”.
2. Извилистый жизненный путь. Самоосознание поэта – “духовное” (псевдо‑духовное) рождение: 1962 год. Окололитературное бытие.
3. Вместо любви. “Прощальная песня”. “Расплата”.
4. Загадка личности Рубцова. Авелева тоска. “Русский огонёк”.
“Вам жаль поэта” – эту строку Пушкина нам придется повторять как рефрен. Рубцов 1936 года рождения и он в высшей степени – выходец из случайного семейства. Отца своего он никогда не знал; ему довелось познакомиться с ним только в зрелые годы и, хотя его отец скончается после войны, но во всех анкетах Рубцов писал, что отец погиб на фронте.
Рубцов родился в Вологодской области в деревеньке на реке Сухоне; мать его умерла в 1942 году от болезни. Рубцов оказался в детском доме, путешествовал из “дома” в “дом”. В воспоминаниях детства у него только детские дома и сыновние чувства у него остались к детдомовским нянечкам (свою мать он больше любил по убеждению, так как не помнил). И так как отца не знал никогда, то, как бы по закону психологической компенсации, была тенденция прилепляться к людям старшим. Таким страшим для него долго был Александр Яшин, который скончался в 1968 году, пережив Рубцова на три года, а позднее и мой отец[276].
В 1962 году Рубцов поступил в Литинститут, то есть ему было уже 26 лет; закончил в 1968 году. Его выгоняли из института, потом он возвращался, но уже на заочное отделение.
Выходец из случайного семейства – это осталось за ним навсегда; черты его социального облика – это всегдашняя неприкаянность; даже не совсем пьянство, а какой-то дурацкий, глупейший безудерж. Всегда на нем потертое пальтишко, какой-то дурацкий перекинутый шарф; он очень рано облысел; выглядел гораздо старше своего возраста.
После школы, даже не закончив ее, Рубцов попал служить на флот, сначала в гражданский, потом служил и на военном флоте; два раза поступал в техникумы и ни одного не кончил; и в 1962 году открыл в себе поэта, когда вышло его стихотворение “Тихая моя родина” (посвящено Василию Белову); первый сборник – 1965 год.