Читать интересную книгу Носорог для Папы Римского - Лоуренс Норфолк

— Дядя.

Он быстро обернулся. Перед ним стояли те двое, кого он ждал, и между ними — Уссе. Они обменялись официальными приветствиями, после чего Намоке повел их в деревню по короткой тропе. Уссе шагала позади всех троих. Так пасут козлов, думал Намоке. Не так ли она доставила сюда белых? Если все, на чем она настаивала, было правдой, то те трое уже находятся в Нри. А если это было правдой, то все уже началось и времени не оставалось. Она будет сидеть рядом с ним, когда он обратится к Нземабве. Говорить сама она не будет.

Однако именно к словам Уссе потянулся Намоке, когда, оказавшись среди скованных его бесстрастным самообладанием людей, которых знал с детства, почувствовал, что почти теряется перед незнакомым каменным выражением на этих знакомых лицах. Потянулся к звучанию слов Уссе, к тем интонациям, которые она в них привносила, — среднее между презрением и умасливанием, — притягивая его лишь затем, чтобы оттолкнуть, а затем снова притягивая к самой сердцевине своей веры… Теперь он нуждался в них, не в самих этих словах, но в тех очертаниях, которые они могли бы придать миру, наблюдаемому безмолвными членами Нземабвы, сшивая его и латая разрывы в его ткани. Нуждался, чтобы убедить их. Он начал с того, что заговорил об Эри и его первом сыне, и все восприняли это как проявление традиционного благочестия, медленно кивая головами по мере развертывания рассказа. Потом Намоке стал говорить о втором его сыне, что было преданием, которое люди Нземабвы держат про запас, тайной, которую они разделяли между собой. Он рассказывал им о борьбе в грязи возле источника, говоря без нажима, словно сам не вполне решил, насколько это предание заслуживает веры, снова и снова возвращаясь к участникам боя и их деяниям, подчеркивая ту или иную подробность или подразумеваемый смысл, медленно переиначивая рассказ и даже давая понять, что добивается этого путем повторения ключевых фраз, пока их значение не начинало сдвигаться, скользить — тогда он отбрасывал эти слова и использовал другие. Говорил он негромко, и собравшимся приходилось подаваться вперед, чтобы улавливать сказанное. Уссе сидела сбоку от него, неподвижная и безмолвная, как и обещала.

Он сказал:

— Когда пришли белые, иджо поняли, кто они такие. Бини тоже поняли, и калабари, и ифе. Нет сомнения, что поняли правители Ндонго и Конго. А также аворо из Эси и аттахи из Иды. Все они поняли… — Намоке остановился и обвел взглядом кольцо лиц. — Но, как нам известно из мудрых выступлений в обири, все они поняли это совершенно различно…

Большинство тех, кто был помоложе, улыбнулись. Он перехватил взгляд Онугу, сидевшего в дальнем конце круга. Теперь он мог бы их позабавить, если бы захотел, мог бы коснуться их разочарования из-за ссор и перебранок, которые происходили в заполненном до краев обири. Или мог бы завести речь о том, как они обеспокоены.

— Только народ нри был озадачен и спрашивал: «Кто эти белые?» — Он произнес это недоумевающим тоном, взвешивая момент, оценивая готовность слушателей. — Только тот народ, которому больше всех полагалось бы это понимать, словно мы забыли собственные древнейшие предания. Как будто больше мы в них не верим и вместо этого предоставили распевать их маленьким детям, чтобы те бросили их, когда вырастут. Что ж, теперь мы все выросли. Некоторые из нас даже немного более, чем…

На этот раз никто не улыбнулся. Они колебались между осторожностью и любопытством, а под этим Намоке ощущал странный пыл. Хотели ли собравшиеся, чтобы кто-то из них нарушил молчание? Он не мог остановиться. Это было последней частью, куском, который должен был лечь в один ряд с тем, что он уже сказал и все восприняли. Он чувствовал, как разное по силе и свойствам внимание или омывает его, или сосредоточивается на нем, или свободно растекается, еще не захваченное. Сами слова сути дела почти не касались. Намоке руководствовался приливами и течениями среди своих слушателей, их симпатиями и антипатиями, нащупывая дорогу вперед. Он начал говорить об Эзоду. Его взгляд размеренно двигался по кругу — Алике, Энвелеани, Обалике, Эвенетем, вслед за ним — братья Уссе, Онугу, Апиа, Гбуджо, затем Нвамкпо, Ониоджо, Агуве, Илонвагу и так далее, вплоть до единственного члена Нземабвы, которого он не мог видеть и который держал перед ней речь, — до него самого.

Он не был в состоянии разобрать их настрой, вспоминал он позже. Ему казалось, что он их потерял, хотя его голос удерживался на спокойной ноте, взятой с самого начала, сохранял свое убедительное равновесие. А решение, к которому они шли, все равно было неизбежным и не зависело от его усилий. Оглядываясь назад, он понимал, что ритуал начался уже тогда, зов, собиравший зверей, уже несся через обири, уже был непреодолим. Анайамати и его своевольная дочь… Но тогда, у Чимы, лица их ни о чем ему не сообщали. Он говорил, и все слушали. Он видел, что взгляды собравшихся скорее ускользают в сторону, чем встречаются с его собственным, чувствовал, что они отвлекаются. Они куда-то уплывали или же их утаскивало прочь, словно некий злой колдун приступил к своей невидимой работе, зарывая куриные лапки и бормоча тарабарские заклинания. Они на него не смотрели. По существу, с испугом осознал он, они совсем не обращали на него внимания.

Их глаза были устремлены на Уссе, которая не шевелилась и не произносила ни слова. Сначала Намоке подумал, что она смотрит на своих братьев, потому что лицо ее было обращено к ним, но ее взгляд либо не достигал их лиц, либо продолжался позади них, проникая через иловую стену и уносясь за пределы деревни. Или же этот взгляд был обращен на нее саму. Запечатанная, недоступная для них, она была эхом, звучавшим для нее одной, и все присутствующие могли только прижимать ладони к стенам окружавшего ее помещения в поисках отзвуков.

Именно тогда они достигли его. Ее раскрашенное лицо было далеким, равнодушным ко всему внешнему. Раньше он ей не верил, осознал Намоке.

Отец?..

Она была заточена, ее уединение оглашалось гулкими ударами и столкновениями, грохотом чего-то, что пыталось пробраться сквозь стены или же, наоборот, выбраться наружу.

Собери животных.

Ее губы повторили это приказание, складывая слова, которых людям Нземабвы больше не требовалось слышать и которые стали повторять они сами, намного громче, пока производимый ими шум не заглушил пререкания. Их наследие было старинной ошибкой, древним пятном. Они были стражами без выбора, должниками древнего предания, жертвами шутки, сыгранной давным-давно.

Хе-хе-хе-хе…

— Влажная глина, сухая глина, вода, зола, мякина и козлиная шерсть, — сказал старик. — Моя кисть из свиной щетины, мешалка Игуэдо, солнечный свет, железные кольца, висящие там, на задней стене, два тонких бронзовых прута и большой запас терпения. Нам все это понадобится.

Он прикрепил две полоски воска к модели, так что они стали смешно торчать из колен фигурки. По-видимому, полоски должны были служить литниками. Мальчик еще не решил, стóит ли знание того, что такое литники, насмешек, которые вызовет этот вопрос.

— Глина, бронза и железо — это те материалы, которые каждый Эзе Нри должен собрать для своей коронации, — продолжал старик. — Бронза должна поступить от нупе, которые торгуют с людьми пустыни, железо — от народа ока, а глина — из русла реки Анамбры. Все это он должен сделать тайно.

Он поворачивал фигурку, указывая на складки и углубления, на глазницы в леопардовой морде, на тонкие желобки, прочерчивающие руки.

— Эта часть будет трудной, — сказал он, тыча кончиком мизинца в неровное пространство, образуемое ногами фигуры и пучком палочек из дерева офо между ступнями.

Подняв фигуру, он прищурился и наконец закивал самому себе, как бы говоря, что с любой обнаруженной трудностью можно справиться.

— Теперь давай растирать.

Старик начал отмерять разные субстанции из расставленных на скамье тыквенных бутылей, а мальчик принялся возиться со ступкой и пестиком, растирая сухую глину и золу в сероватый порошок, в котором почти терялась бледная краснота глины. Пошарив в своей корзине, старик извлек тонкое шило. Держа фигурку в одной руке, он стал проделывать отверстие чуть ниже нагрудной пластины, время от времени вытаскивая инструмент и внимательно разглядывая его острие, — и наконец, когда он потер его между большим и указательным пальцами, тусклое красное пятно указало, что достигнута сердцевина глиняной болванки. Старик проделал еще одно отверстие в спине фигурки, затем вставил в них два бронзовых прута, вкручивая их до тех пор, пока слабое сопротивление воска на уступило зернистому трению глины.

— Зачем они нужны? — спросил он.

Мальчик нахмурился. Имелась глиняная сердцевина, затем шел воск, затем снова глина, из которой они сделают форму. Воск будет заменен бронзой, а эти прутья, высовывавшиеся менее чем на длину пальца, тоже были из бронзы. Глина покроет их, думал он, значит, они могут служить для поднятия формы. Воск растает и вытечет наружу…