И все же многие люди, приближенные к центрам власти, допускали, что войны еще можно избежать, как это случалось в других аналогичных кризисах. 27 июля Теодор Вульф, редактор Berliner Tageblatt – одной из ведущих немецких газет, отвез свою семью на ежегодный отдых на голландское побережье, а сам вернулся в Берлин. Министр иностранных дел Ягов сказал ему, что ситуация не критическая, что ни одна из крупных держав не хочет войны и что Вульф спокойно может оставить семью в Нидерландах. Даже те, чьей профессией было воевать, с трудом верили, что на этот раз кризис серьезный. Как написал один из служащих Генерального штаба Германии в своем дневнике после начала войны: «Если бы кто-нибудь сказал мне тогда, что через месяц мир будет в огне войны, я бы лишь с жалостью посмотрел на него, так как после различных событий последних лет – марокканского кризиса, Альхесираса, аннексии Боснии и Герцеговины – мы медленно, но верно утрачивали веру в то, что война возможна»[1660].
Даже в России, где проблемы на Балканах все же вызывали тревогу, реакция на весть об убийстве была сначала более близка к равнодушию, нежели к мрачному предчувствию. Дума уже разъехалась на лето, и, казалось, не было нужды ее созывать. Российский посол в Вене уверял правительство: «Уже есть причина предполагать, что по крайней мере в ближайшем будущем политика Австро-Венгрии будет более сдержанной и спокойной»[1661]. Тем не менее, как и ее союзница Франция и соперники – Германия и Австро-Венгрия, Россия в 1914 г. испытывала тревогу в отношении будущего. Британия не стремилась заключать военно-морской договор, а Персия оставалась источником напряжения. Россия также была вовлечена в борьбу с Австро-Венгрией за влияние на Болгарию, которое Россия, казалось, теряла, и перед ней встали вызовы в Османской империи как от ее собственной союзницы Франции, так и Германии. «Тевтонское кольцо, – предупреждала влиятельная санкт-петербургская газета в конце 1913 г., – угрожает России и всему славянскому миру гибельными последствиями…»[1662] В мае шеф российской полиции предупредил Генеральный штаб о донесениях его шпионов, что Германия готова найти предлог, чтобы нанести удар, пока у нее еще есть шанс на победу[1663]. Для правительства России внутренняя ситуация в стране была еще более тревожной, чем ситуация на международной арене. В мае и июне стоимость рубля стала падать, и возникло беспокойство в отношении надвигающегося экономического спада. Весь год по всей России проходили забастовки и демонстрации, а в июле их должно было стать еще больше, чем в любой предыдущий месяц[1664].
К тому времени царь и члены его семьи, которые большую часть весны провели в Крыму отчасти для лечения нервов Александры, вернулись в свое уединение в пригороде Санкт-Петербурга. Состояние императрицы не улучшилось, когда в начале июля ее сын, больной гемофилией, упал, находясь на борту одной из императорских яхт, после чего у него началось сильное кровотечение. Что еще больше ухудшало для нее эту ситуацию, Распутин находился далеко, на расстоянии тысяч миль. Он получил удар ножом в живот от одной сумасшедшей в тот самый день, когда в Сараеве был убит эрцгерцог. И хотя царь отправил к нему своего хирурга, Распутин был слишком болен, чтобы предпринимать какие-либо поездки до конца лета. Возможно, было несчастливым стечением обстоятельств, что Распутин находился далеко от центра предстоящих событий, так как он был преданным пацифистом и отговорил царя от участия в Балканских войнах. С больничной койки Распутин отправил телеграмму, в которой предостерегал: «Страшная грозовая туча висит над Россией. Бедствия, горе, непроглядная тьма, никакого света. Океан слез и очень много крови. Что сказать? Я не могу найти слов, чтобы описать весь ужас»[1665].
На другом конце Европы в Великобритании министерство иностранных дел изначально заняло во многом такую же спокойную позицию в отношении убийства эрцгерцога, как и российский посол в Вене. Несменяемый помощник министра иностранных дел Николсон сомневался, что Австро-Венгрия предпримет какие-то действия против Сербии. Сначала общественное мнение в Великобритании было полно сочувствия Дуалистической монархии. Король Георг V заехал без предупреждения в ее посольство на следующий день после убийства, чтобы выразить свою скорбь, и ее посол – граф Альберт Менсдорф был удовлетворен, получая десятки писем от своих многочисленных друзей из высших кругов Великобритании. Грей и Асквит, равно как и ведущие члены Консервативной партии, выступили в парламенте с речами соболезнования, но другая смерть – смерть Джозефа Чемберлена 2 июля – вызвала гораздо более сильное чувство утраты[1666]. Во время дебатов по вопросам иностранных дел в палате общин 10 июля Грей лишь кратко упомянул Балканы, потратив большую часть времени на неевропейские вопросы. Асквит, который в тот момент находился в тисках страсти к Венеции Стенли и ежедневно писал ей любовные письма, мимоходом упомянул об убийствах 30 июня и не вспомнил о них до 24 июля. Он писал ей главным образом об ирландском вопросе, ее домашних питомцах, среди которых был пингвин, и своем желании увидеть ее[1667].
Для английского народа и его лидеров продолжающийся кризис из-за самоуправления Ирландии и сопровождающая его угроза гражданской войны были гораздо более близкими и насущными проблемами, чем события в далеком уголке Европы. В отчаянной попытке достичь соглашения по вопросу, какие части протестантского Ольстера должны быть исключены из законопроекта о самоуправлении, который все еще медленно продвигался в парламенте, король отложил свой летний отдых и 21 июля созвал в Букингемском дворце совещание. В течение четырех душных от зноя дней Асквит и лидер ирландских националистов Джон Редмонд вместе с лидером консерваторов Бонаром Лоу и представителем ольстерских протестантов Карсоном тщетно пытались прийти к соглашению. 24 июля, когда совещание закончилось, пришла весть об ультиматуме Австро-Венгрии в адрес Сербии. Георг V решил продлить свое пребывание в Лондоне и отменил обычное посещение бегов со своим другом герцогом Ричмондским. «Политический кризис, – написал он герцогу, – такой острый в отношении ирландского вопроса, а теперь и вероятность всеобщей европейской войны вынуждают меня в настоящее время оставаться в Лондоне… Надеюсь, вам повезет с хорошей погодой и бега пройдут удачно»[1668]. Асквит, по крайней мере сначала, придерживался более оптимистической точки зрения на растущий европейский кризис. «Это отвлечет внимание от Ольстера, что хорошо», – сказал он хозяйке известного салона в Лондоне[1669].
Французы тоже медленно пробуждались для осознания нарастающей опасности. Это всего лишь небольшая неприятность на Балканах, думал Адольф Мессими, который только вступил в должность военного министра. «Это как-нибудь разрешится само собой, как и раньше»[1670]. На набережной д'Орсе министерство иностранных дел было занято разработкой планов предстоящего визита президента Пуанкаре и его премьер-министра Вивиани в Санкт-Петербург. Большинство телеграмм между Парижем и французским послом в России Морисом Палеологом больше касались таких вопросов, как точные формулировки тостов, нежели проблем на Балканах.
Французские политики и общественность были в основном озабочены сенсационным скандалом, связанным с женой ведущего радикального политика Жозефа Кайо. Враги обвинили его в коррупции, что, вероятно, соответствовало действительности, и дружеском отношении к Германии, что было, безусловно, правдой. В конце концов, он был реалистом, который считал, что Германия и Франция могут добиться многого, действуя вместе. Будучи премьер-министром во время второго марокканского кризиса он сделал многое, чтобы прийти к мирному решению. За это его ненавидели французские националисты, а также за то, что он выступал против введения трехлетнего срока обязательной военной службы, благодаря которому должна была вырасти численность французской армии. (Почти так же плохо было то, что он выступал в поддержку введения подоходного налога.) В первые месяцы 1914 г. Гастон Кальмет – редактор ведущей ежедневной парижской газеты «Фигаро» начал против него жестокую кампанию с помощью статей с такими заголовками, как «Сомнительный финансист» и «Человек Германии». Вдобавок Кальмету удалось раздобыть несколько неосторожных любовных писем, которые Кайо написал своей второй жене Генриетте, когда она еще была замужем за другим мужчиной, и пригрозил опубликовать их. 16 марта Генриетта, как всегда прекрасно одетая, пришла в офис «Фигаро». Когда ее провели в кабинет Кальмета, она вынула из меховой муфты пистолет «Браунинг» и выпустила в него всю обойму. Сказав объятым ужасом сотрудникам: «Во Франции больше нет правосудия. Это единственное, что оставалось сделать», она стала спокойно ждать, когда ее арестуют за убийство. Суд над ней начался 20 июля. Восемь дней спустя, когда Австро-Венгрия объявила войну Сербии, присяжные оправдали ее на том основании, что она совершила преступление по страсти. Печальным последствием ее действий стало то, что муж, который вполне мог бы выступить в поддержку сдержанной политики Франции, когда Европа скатывалась к войне, был вынужден уйти из правительства в отставку[1671].