Пашич приехал в Белград в пять часов утра следующего дня «очень взволнованный и подавленный», по словам английского поверенного в делах. Стали строить планы эвакуации правительства из столицы и минирования мостов через Саву, по которой проходила граница с Австро-Венгрией. Российский посол сообщил, что деньги из государственного банка и правительственные документы вывозятся из страны, а сербская армия начала мобилизацию. Кабинет министров Сербии часами заседал 24 июля, пытаясь составить ответ на ультиматум; закончилось тем, что все требования были приняты за исключением двух, которые давали Австро-Венгрии право вмешиваться во внутренние дела Сербии. Сербы пытались тянуть время, попросив Вену продлить срок ответа, но Берхтольд коротко сказал их послу, что ожидает удовлетворительного ответа – или какого-то иного. Пашич также разослал в столицы Европы настоятельные просьбы о помощи. Видимо, он надеялся, что другие великие державы – Франция, Великобритания, Италия, Россия, да и, возможно, даже Германия соберутся вместе, как они это делали раньше в момент кризисов на Балканах, чтобы урегулировать проблему. Ответы, если они и приходили, были неутешительными. Ближайшие соседи Сербии – Греция и Румыния не скрывали, что вряд ли придут к ней на помощь в войне с Австро-Венгрией, в то время как Черногория, как и следовало ожидать, дала неконкретные обещания, на которые нельзя было полагаться. Великобритания, Италия и Франция посоветовали Сербии сделать все возможное, чтобы прийти к компромиссу, и в те самые первые дни не проявили желания быть посредниками.
Единственной страной, которая предложила нечто более ощутимое, была Россия, но даже ее ответ был неоднозначным. 24 июля Сазонов сказал послу Сербии в Санкт-Петербурге, что считает ультиматум отвратительным, и пообещал помощь от России, но сказал, что ему нужно посоветоваться с царем и французами, прежде чем он сможет предложить что-то конкретное. Если Сербия решила воевать, любезно добавил министр иностранных дел России, то будет разумным занять оборонительную позицию и отступать на юг. 25 июля, когда приблизился крайний срок ответа, Сазонов дал более весомый ответ послу. Основные министры уже встретились к этому моменту с царем и решили – так было сказано в сообщении, отправленном в Белград, – «максимально помочь в обороне Сербии». В то время как это все еще не являлось твердым обещанием военной поддержки, оно вполне могло взбодрить правительство Сербии, которое готовило окончательный ответ Австро-Венгрии. В Белграде в тот день было очень жарко, и город вибрировал от барабанного боя, созывающего новобранцев[1655].
Среди государств Антанты, руководители которых до сих пор не обращали внимания на нарастающий кризис на Балканах, реакцией на ультиматум были потрясение и смятение, и они принялись с трудом вырабатывать свою позицию. Пуанкаре и его премьер-министр Вивиани к этому моменту были на борту судна в Балтийском море и испытывали трудности в установлении связи с Парижем и своими союзниками. Отдельно Грей в Лондоне и Сазонов в России попросили Австро-Венгрию продлить срок ответа на ультиматум. Берхтольд отказался пальцем пошевелить.
Реакция была другой в Германии и Австро-Венгрии, где националистические и военные круги с восторгом встретили эту новость. Немецкий военный атташе в Вене докладывал: «Сегодня в военном министерстве царит приподнятое настроение. Наконец появился какой-то признак пробуждающейся энергии в монархии, даже если пока только на бумаге». Больше всего боялись того, что Сербия снова увильнет от наказания. Из Сараева в день истечения крайнего срока ответа на ультиматум представитель военного командования написал своему другу: «С каким удовольствием и наслаждением я пожертвовал бы свои старые кости и жизнь, если это унизило бы государство-убийцу и положило бы конец этому пристанищу детей-убийц, – Господь дарует нам только способность оставаться решительными, и сегодня в шесть часов вечера в Белграде нам выпадет удача!»[1656]
Ответ сербов, который Пашич передал Гислю незадолго до истечения крайнего срока, удовлетворил его желание. И хотя тон ответа был примирительным, правительство Сербии отказалось уступить в решающих пунктах ультиматума о вмешательстве Австро-Венгрии во внутренние дела Сербии. Сказав: «Мы возлагаем свои надежды на вашу верность и благородство австрийского генерала», Пашич пожал руку Гислю и вышел. Посол, который уже предполагал, что ответ будет неудовлетворительным, бегло взглянул на документ. Полученные им от Берхтольда инструкции были ясными: если Сербия не примет все условия, он должен разорвать с ней дипломатические отношения. На самом деле он уже подготовил об этом ноту. Пока посыльный доставлял ее Пашичу, Гисль сжег в саду сборник шифров посольства. Он, его жена и его челядь – каждый лишь с небольшой ручной кладью – на машине доехали до вокзала по забитым людьми улицам. Большая часть дипломатического корпуса пришла проводить их. Сербские войска охраняли поезд, и, когда он, выдувая клубы дыма, тронулся, кто-то крикнул уезжающему военному атташе: «Привет Будапешту». На первой же остановке в Австро-Венгрии Гисля вызвали на платформу для телефонного разговора с Тисой. «Все действительно должно быть так?» – спросил венгр. «Да», – ответил Гисль. В Ишле далеко на севере Франц-Иосиф и Берхтольд с нетерпением ожидали вестей. Сразу после 18:00 позвонили из военного министерства в Вене и сообщили, что отношения с Сербией разорваны. Первой реакцией императора было: «Вот как!» – но после некоторого молчания он задумчиво сказал, что разрыв отношений не обязательно ведет к войне. Берхтольд тоже ненадолго ухватился за эту соломинку, но теперь он уже запустил в действие такие силы, которые не мог остановить, не имея должной твердости характера[1657].
Конрад, возглавлявший ястребов, внезапно потребовал отложить официальное объявление Австро-Венгрией войны Сербии до второй недели августа на том основании, что его армии будут готовы лишь этому сроку. Берхтольд, который боялся, что любая отсрочка даст время другим странам настоять на переговорах, и испытывал давление со стороны Германии, побуждавшей действовать быстро, отказался сделать это, и 28 июля Австро-Венгрия объявила войну Сербии, хотя серьезные боевые действия начались не раньше второй недели августа. Австро-Венгрия и Германия с помощью Сербии довели Европу до этой опасной черты. Многое теперь зависело от того, как поведут себя другие страны. На следующей неделе Европа висела между войной и миром.
Глава 19
Конец священного союза Европы: Австро-Венгрия объявляет войну Сербии
В середине июля эта неутомимая парочка – Беатрис и Сидни Уэбб находились в летнем фабианском лагере, где говорили о контроле над промышленностью и страховке и жаловались на группу буйных студентов из Оксфорда, которые распевали революционные песни и пили слишком много пива. Проблемы на континенте время от времени привлекали их внимание, но, как сказал Сидни, война между державами «была бы слишком большим безумством»[1658]. Действительно главным вопросом, который большую часть месяца волновал министерства иностранных дел и прессу по всей Европе, была не Сербия, а ухудшающаяся ситуация в Албании, в которой ее новый правитель – злополучный немецкий князь по имени Вильгельм Вид находился в обстановке широко распространившегося восстания и гражданской войны. Австрийский ультиматум Сербии 23 июля был первым сигналом для большинства европейцев к тому, что на Балканах складывается гораздо более серьезная конфронтация, и, когда 25 июля ответ Сербии был отвергнут Веной, озабоченность стала превращаться в тревогу. Гарри Кесслер, который приятно проводил несколько недель отпуска, навещая в Лондоне и Париже друзей, среди которых были Асквит, леди Рэндольф Черчилль, Дягилев и Роден, всерьез задумался о возвращении в Германию[1659].
И все же многие люди, приближенные к центрам власти, допускали, что войны еще можно избежать, как это случалось в других аналогичных кризисах. 27 июля Теодор Вульф, редактор Berliner Tageblatt – одной из ведущих немецких газет, отвез свою семью на ежегодный отдых на голландское побережье, а сам вернулся в Берлин. Министр иностранных дел Ягов сказал ему, что ситуация не критическая, что ни одна из крупных держав не хочет войны и что Вульф спокойно может оставить семью в Нидерландах. Даже те, чьей профессией было воевать, с трудом верили, что на этот раз кризис серьезный. Как написал один из служащих Генерального штаба Германии в своем дневнике после начала войны: «Если бы кто-нибудь сказал мне тогда, что через месяц мир будет в огне войны, я бы лишь с жалостью посмотрел на него, так как после различных событий последних лет – марокканского кризиса, Альхесираса, аннексии Боснии и Герцеговины – мы медленно, но верно утрачивали веру в то, что война возможна»[1660].