комнате жила ещё одна, такая же; часто пропадала, работа на износ.
Аллочка не признавалась, что в хорошую ночь могла обслужить и шестерых, и семерых. Как повезёт, как бог даст.
– Да я не знаю, – улыбалась, и лезла к нему с поцелуями, коготками, ножками.
Ну, спит за деньги, ну и что – зато может позволить аренду, а в прошлом году в Таиланд летала, на слонах там что-то делала.
Дома – не работала. Жарков не клиент, а любовник, потому не в счёт. Пробовала, не вышло. Кто-то вызвал сотрудников. Дежурный наряд ППС прибыл почти незамедлительно и обнаружил в приметной квартире двух возрастных мужчин, обнажённых до такой степени, что не возразишь. Она пыталась, когда уже подписала протокол, объяснить, что всё по закону, что мужчины – её близкие друзья, но мужчины показания эти не подтвердили и, финансово поощрив полицейских за добросовестный труд, скрылись в неизвестном направлении. Аллочка тоже выразила уважение к сотрудникам за их умеренное молчание и закрытые глаза: протокол был уничтожен на месте после того, как девушка отдала честь двум представителям правопорядка.
Иногда они заезжали к ней, навещали снова и снова – то один, то второй, то вместе. А потом появился третий – и разогнал остальных. С Жарковым бодаться – себя не беречь.
– Никто тебя не тронет, – сказал он, – всё хорошо.
– Я такая дурочка, – стонала, – мне так страшно…
Так и говорила – «дурочка». «Дура» звучит слишком правильно, а «дурочка» – простительно, с перспективой на прощение.
Их салон прикрыли, как только Жарков доложил: да, работают, да, за деньги. Аллочка в тот день на службу не заступила. Предупреждён – значит, ничего не произойдёт.
– А как же девочки? – переживала она.
Девочек отпустили, и даже большую женщину оставили в покое. Установили владельцев, которых сами сотрудницы никогда не знали, и бог бы с ними. Бумага стерпит всё, район очищен.
Они расплылись кто куда, и готовы были приехать куда угодно – за дополнительную, конечно, плату. Потом устали – и снова собрались в каком-то укромном притончике между и между, за прежней дверью, в красном бархатном свете.
И вот сейчас опять: Жарков, собирай группу, будем работать.
Он пытался дозвониться до Аллочки, предупредить, как в прошлый раз. Но Аллочка упорно не брала трубку. Отработать час, от работы до счастья, ничего ты, Жарков, не понимаешь.
Накинулись, как суки. Следственный ужас: куча бумаг, фотофиксация, пальчики на дактоплёнку, смывы на ватно-марлевый тампон. Девочки-припевочки, дуры глупые, в узком рядочке, голенькие, простые. Аллочку не обнаружил, Аллочка с головой. Ребята в масках, автоматы стройные. Дай команду – разорвут. С настоящей красотой ничего не станет, ничего не останется.
Его тут знали, разумеется. Большая женщина смотрела и молчала, маленькие стыдливо наблюдали, как Жарков совсем неважно расхаживает из угла в угол и не знает, кончится ли это когда-нибудь.
– Товарищ майор, – обратилась большая, – водички-то можно, глоточек?
Он кивнул, и женщина выпила, сколько оставалось в полторашке.
– Аллочку не видели? – спросил шёпотом, хоть в этом нахлынувшем многоголосом беспорядке всё равно никто бы ничего не различил.
– На больничном твоя Аллочка. Аллочка-мочалочка.
Хорошо, подумал Жарков. Думал бы лучше, догадался бы, что. А так – всё чередом, суета сует беспросветная. Пакеты, оттиски печатей, эксперты с дактопорошком. Распишитесь, понятые, здесь и вон там. Если завтра случится война, победит протокольный распорядок. Никаких законов, никаких правил, никакого тебе господи прости.
Открыла соседка по комнате. Без косметики не взглянешь: ножки тонкие и злые, кривоватые, волосы в пучок, секутся.
– Аллочки нет, – пыталась, но Жарков вошёл, как входил всегда, без разрешения, без приглашения, в силу прописных полномочий и добрых намерений.
– У себя, – сдалась, – ну знаешь. Сами, блин, разбирайтесь.
Девочка махнула и ускакала, топ-топ, острыми пятками по кафельному полу.
Постучался, хоть и открыто. Ручку вперёд, шагом марш. Свернулась, клубочек махровый, возьмёшь не удержишь. Накурено, и пахнет свежачком, бутылка блестит на подоконнике, лимон в тарелке подсыхает.
– Привет, ну чего ты? Я звонил.
Сел рядышком, и сердце, как бы там ни звучало, больно сжалось. Обнял тихонечко – ну, как обнял: ладонь на голову. Волосы влажные, потные. Саму колотит: дрожит, как тварь.
Не умел, не пробовал. Никакой нежности, ни ласки; мужик он или кто? Слов добрых не знал, говорил так себе, через раз, с ошибками. Никакое слово не может ничего в принципе, набор звуков и букв, какая в этом сила. Другое дело – дело. Он сжал её шею и разжал, прикоснулся и тоже задышал по-человечески.
– Лекарства, может, какие? Таблетки?
Аллочка шмыгнула и потянулась. Ничего не говори, пожалуйста.
Она достала рукой до подоконника, пальцами до бутылки. Прямо из горла, хлюп-хлюп. Вино забирало больше, чем просила: остаток прошедшей ночи, непрожитой жизни, потерянной себя.
– Пожалуйста, – повторила, и не стала объяснять.
Синяки под глазами и выше, чёрные царапины по всему лбу, красная рябь от подбородка. Не смотри на меня, отвернись, уходи вообще, не нужно. А сама бросилась и оцепила, большущего: лишь бы не ушёл. И плачет, и захлёбывается, и несёт вином дешёвым, пахучим виноградом, грушей ли, сливой.
– Кто? – спросил.
– Какая разница, какая разница, – голосила она и ревела, дура дурой, подбитая тяжёлой мужской рукой, раненная в самое не хочу.
Пришла соседка и без спроса зашарила в косметичке. Всё общее, кроме личных бед и унижений. Посмотрела, изобразив что-то вроде понимания и сочувствия, ладони развела и убежала.
В бутылке половина, сама она – полностью, до самого конца.
«Аллочка-давалочка», – крутилось у него на уме.
Когда растерян, то глуп, и простительно всё, кроме бездействия.
– Кто? – словно заведённый, ничего другого будто не мог.
– Уходи, пожалуйста, – просила, и не отпускала.
Он поднялся, она сползла по нему и растеклась. Ноги, руки, голова. Не выдержал, беспомощно психанул и, бросив неуместное «сука», вышел в коридор.
Соседка стремительно готовилась к очередному вечеру: глаза подведены, волосы распущены, помада с блёстками заигрывает.
– Клиент постоянный, – оправдалась она за Аллочку, – не расколется. Да ты не переживай, это у нас постоянно. Не загнётся, привыкшая. Больно просто, на душе кошки, или как там, скребутся, ну ты понял.
Жарков не отпустил. Встал на выходе – хоть стой, хоть падай.
– Ну чего, чего? – пыталась вырваться соседка. – Я опаздываю, давай не сейчас.
Детский лепет, бабий крик, она согласилась, но только чтобы Аллочка не знала. Не сдавай, а то – ну, ты сам понимаешь. Написала телефон и адрес. Мужик, говорит, непростой, лучше не связываться.
Высадил в центре, а сам поехал дальше. По всем двум проспектам, прямо по заводскому, мимо вечного новостроя. И один бы