class="p1">Каждый месяц на специальный счёт ему сыпалась копеечная зарплата. И вот сейчас он выходил на свободу с достойной суммой.
Вернулся в однушку. Получил у соседки ключи – та ни слова не сказала, молча протянула связку. У них имелась договорённость: следить за порядком – чтобы труба не потекла, проводку не замкнуло. Соседка достойно выполнила задачу, поскольку знала Чапаева с малых лет, и родителей его знала, пока те были живы. Сейчас же свято надеялась, что бывший зэк не станет тревожить её скромное пенсионерское существование.
– Надолго? – спросила всё-таки.
– Нет, – старался не обманывать, – скоро.
Махнула и закрыла дверь.
Пил разливное пиво, ел ржаной хлеб и пельмени с майонезом. В мирской сытой жизни он хуже соображал.
Утром наведался на автомойку, где брали ранее судимых. Сейчас там трубил Трактор, а прежде – Жук и Швей. Все они мотали срок в родной ИК-5, и знали, что такое строгий режим. Трактор сказал – вакансий нет.
– У нас кум новый, – обозначил, – принципиальный. Штрафует ни за что.
– Я справлюсь, – зачем-то объяснялся Чапа, хотя понятно было: Трактор ничего не решает.
– Впрягусь, попробую. Нужны будут шишки – обращайся.
На зоне Чапа вроде бы завязал с наркотой. Но Трактор соблазнительно рассказывал о качестве товара и достойной цене. Прикинул, сколько осталось. На пару коробков. Надо же чем-то разбавлять свободу.
Гашик крутанул его против земной оси. Пыхнул жар, насытился цветом вечер, дождь пролился радугой. Чапа бесцельно мотался по району. Ни одной знакомой рожи: одни вымерли, других посадили. Бывший босяк стал никем – никто его не узнавал.
У «Красного-Белого» встретил шайку молодой гопоты. Хотел стрельнуть сигаретку, но один из – опередил и сам предъявил за свободу передвижения.
– Ты кто по жизни? – спросил плечистый, высоченный.
Чапа улыбнулся.
– Я, – сказал, – с той станции, куда ты, пацан, не доедешь.
Первый удар не почувствовал. Прилетел меж глаз тяжёлый скалистый кулак. От второго пошатнулся, но тоже – ни боли, ни сожаления. Били в живот. Обкуренный Чапа ухахатывался.
– Какой-то непробиваемый…
Он лежал возле остановки в августовской луже. Вечер пытался его спрятать, но выдавали проклятые фонари. Приход отступил, трезвость принесла ощущения. Тело ныло и сверлило. Вот она, жизнь. Живой и настоящий.
Обнаружил пред собой знакомые берцы – соседний цех батрачил на поставку ведомственной обуви.
– Пацаны, – засмеялся Чапа, – родные мои! Здарова!
Никогда раньше он так не радовался мусорам.
ППС-ники помялись, потоптались. Полчаса до конца дежурной смены.
– Дойдёшь? – спросили.
И, не дослушав, развернулись и скрылись на бобике, от греха подальше, прочь от внеочередных забот.
Делать нечего, решил к жене податься. Вообще-то у вора никакой жены быть не должно. Но Чапа не такой уж вор, чтобы лишать себя мирских удовольствий. Жёнка, что тушёнка, долго ждать не будет. Она ему в суде так и сказала: хватит, я больше не могу. Ни строчки, ни передачки, ни телефонного звонка, хоть и положено, не возбраняется.
Она в принципе разрешила войти. Добротная, хорошая, плотненькая. Чапаев таких любил, нравилось ему, когда есть за что подержаться. Он и хватил – без предупреждения, безо всяких там подготовительных этапов. И продержался долго, и вообще очумел, насколько всё-таки прекрасна эта связь мужчины и женщины.
– Представляешь, – говорил, – хочу в тюрьму, а не берут.
– Больной ты, Чапа, на голову – расстраивалась жёнка.
Он сидел на кортах у подъезда и наблюдал, как нежится, слившись, молодая парочка. Вечность бы, наверное, не отпускали бы друг друга. Громко прокашлялся и щёлкнул сигаретой – окурок высоко подлетел, рухнул где-то у ног влюблённых. Полез за пачкой, нащупал в кармане справку об освобождении. А что делать-то с этой свободой? Пламя зажигалки красиво съело печатный лист. Всё горит и сгорает, не остаётся ничего.
Ничего и не хотелось; сгоревшая свободная жизнь.
Зашёл в ближайший продуктовый. Спокойно, как порядочный семьянин или достойный представитель общества, набрал в корзину всё, что нужно и не очень: майонез, петрушку, замороженную кефаль. На выходе остановился возле алкоголя, добавил дорогого коньячку, а на кассе достал нож и потребовал деньги.
Уставшая кассирша даже не рыпнулась.
– Кать! – прокричала она. – Ментам звони. Опять тут какой-то.
Попросила не тормозить очередь и монотонно продолжила пробивать товар.
Ментов Чапа не дождался. Ни полицейских шапок, ни строгого родного режима. Жизнь предлагала ему себя, а он с такой жизнью знаться не хотел.
Отдел привычно жил. Толпились обиженные граждане у дежурной части, галдели участковые и опера. Сержантик из роты рассказывал на всю курилку, что ночь провёл со старушкой из сорок пятого дома. Одинокая пенсионерка вошла в тот возраст, когда мир перестал подчиняться любым законам. Почудился неизвестный у порога, после прихода которого из дома исчезли наволочки и простынь, а ещё… что-то было ещё, но сержантик не мог вспомнить.
– Ночь с бабулей, – смеялись ребята, – долгая бессонная ночь.
– Это я, это я стащил, – хотел признаться Чапа, но признаваться нельзя ни в коем случае.
Он даже явку написал с повинной: так и так, дайте ручку и бумагу, всё выдам, во всём признаюсь. Выдал и приукрасил, сочинитель херов, так и оставил хранить дома под подушкой – на случай, если придут и заметут всё-таки.
Предъявить нечего, закрыть просто так не получится. Иди ты, Чапа, пока в самом деле ничего не случилось. У нас дел и без тебя хватает.
Он и пошёл. Выхода нет. К Тайху просто так не ходят – по великой нужде, по большому блату. Районный смотритель: всё видит, всё знает, а сам неуловим и потому всесилен. На перекрёстке Свердлова и маршала Крылова спустился по узенькой тропочке до Олимпийской аллеи, где прошёлся скорым шагом до Окружных ворот. Шепнули, маякнули: там, якобы, живёт не хочет, проси не проси.
Говорили, что вяжет мутки с мусорами. Даже если так – подумаешь… Тайх есть Тайх, таким положено. Скрываться рано, никто не ищет, но каждый знает: пятый этаж, комната на общей кухне, только по стуку.
Принял, как должно. Утром блины пёк: знал, умел, практиковал. Тебе с вареньем или со сметаной, выбирай. Хорошо живёт, мужик знатный. Одним словом, Тайх. Не предъявишь, не возьмёшь.
– Вот и всё, дела не очень, – признался Чапа – и попросил, чем сможет. Хоть рублём, хоть словом.
– На мойку ходил? – спросил, хоть и знал: не вариант. – Думать буду, живи пока.
Вокруг да около, ты, мол, подсоби: нету на свободе никакой радости – мне б заехать, и всё тут. Делюга, может, есть. Любо-дорого, ничем не побрезгую.
– Ничем? – решил убедиться.
– Ничем, – подтвердил, – ну, разве что, – задумался Чапа, а после обозначил громко и чётко,