эта красивая, господи прости.
Головы не поднимала. Но стоило чуть шелохнуться – и Жарков рассмотрел тяжёлую борозду, глубокую и старую, от уха до нижней губы. Отвернулся – больше не смог, и женщина отвернулась тоже: могла – не хотела. Устала и сдалась бы сейчас прямо, но зачем, если всё равно эта короткая жизнь уже прожита напрасно.
– Вы это, вы как вообще? – спросил Жарков.
Промолчала, лишь чёрный волос глянул из платка. Говори не говори, лучше не станет, хуже не будет.
– Я это… – опять понёс, слов не зная никаких, – у меня тут… как бы сказать. Вы это, в общем-то. Извините, – выдал, и всё-таки ушёл.
Тимур набросился, Акрам накинулся. Ну, как там, чего там, говорит или что.
Гоша ответил: так не договаривались, и вообще нужно предупреждать. Женщина всегда не виновата. Если что-то случилось, сказал, – значит, есть причины.
– Причины?.. Ты мне рассказывать будешь?
Жарков сказал, что возвращается на базу. Не нужно ничего.
– Подожди, – попросил Акрам, – я же по-братски.
Тимур некрасиво ругался на чистом русском. Сказал, что разберётся сам, и назвал Жаркова сучьим сыном. Гоша не принял, отвернулся и харкнул хорошо и смачно.
– Горы, – очнулся Акрам, – горы, смотри, какие.
Горы смотрели на них и не видели. Будто не было никого – никого и не было. Что им, этим горам, знать, кроме неба, что помнить, кроме.
– Пошли, может, пройдёмся.
Жарков шёл рядом. Ногу свела бабская судорога. Злой – таким себя знал. Только руки связаны. Ничего не сделаешь; с кем тут воевать.
Идти было некуда, но Акрам сказал, что недалеко – настоящие водопады. Якобы таких водопадов никогда ты не видел, и не увидишь, если. Гоша отказался; какие ещё водопады? Ему бы вернуться скорее, а не эта вот вынужденная красота.
– Ты не обращай внимания, – просил чеченец. – Тимур – хороший человек. Просто жизнь, понимаешь, да.
Жарков не обращал. Ему вообще до того самого. Пусть хоть что делают в своей Чечне, только без него. До конца командировки – три с половиной месяца. Если выехать сейчас – к обеду будет в расположении. Там полковник Сорока, лейтенант Баранов, старший сержант Иванов – свои и родные; дураки редчайшие, но – свои.
– Баба эта, – сказал Акрам, – у неё там, знаешь… Там не всё так просто.
Село тоже проснулось – обычно и правильно: вели скот, несли воду, тарахтели старые советские тазы. Здоровались каждый с каждым, Акрам раз двести проронил заветное «салам». Гоша ни слова не сказал, плёлся не пришей рукав.
– Тимур вон там живёт, – показал на добротный дом из двух этажей, – он тут уважаемый человек. Брат мой. Ты не смотри на него, пожалуйста.
– Скоро твои водопады, или как? – спросил Жарков.
Вон они, вон, водопады его. Чеченец радостно хлопал его по плечу: посмотри же, посмотри! Обычные водопады, на самом деле. Жарков даже отвернулся: чего ты мне паришь, Акрам? Вода текла слабо и неуверенно, словно давно ждала приезда коммунальных служб.
В трещинах гор беззаботно переливались лучи. Водяные блики слепили глаза.
Шрам на лице. Чёрный платок – а под ним что? Представил, забылся. Не забыл. Но приказал: отставить; ты мужик или кто? Разнылся, блин. Сучий, сучий сын.
– Тимур сам поработает. Он умеет, – то ли оправдывался, то ли предупреждал, – ей признаться нужно, так лучше будет.
– Признаться, – согласился Жарков, – лучше.
– Ты не смотри, что там. Ты посмотрел, наверное. Женщина. Ты женщину давно не видел просто. А это не женщина. Это – мразь, это знаешь кто?
Шум всё-таки нарастал, вода крепла, и что там нёс Акрам – не разберёшь. Но Гоша разобрал кое-как, и сказал: «Давай тогда, пошли».
Чеченец постоял недолго и, улыбнувшись, как дитя, кивнул. Солнце держалось крепко и по-мужски.
Жарков спросил, почему работают обычные менты, а не особисты. Акрам невнятно махнул, вроде – мелкая щебёнка, не достойна. Хотя придётся, наверное, подключать спецов. Лучше, сказал, отсидеть за кражу, чем сдохнуть, как должна.
– Просто наша она, – кивал, – всё сделали, чтобы. А она молчит, сука.
Их окружили. Чеченские мальчики и чеченские девочки. Все вместе, единым вихрем бросились и не отставали, пока добрый Акрам не пролаял сухим кашлем.
– Дети, – смеялся он, – конфеты просят. А где я конфет возьму. У меня своих – четыре. И пятый скоро.
– А у неё, – спросил Жарков, – дети есть?
– Были, по крайней мере. Может, забрали. Может, увезли. Я не знаю, Геворгий, такие дела тут – не нам решать. Мы люди простые. Нам сказали, мы делаем. Хорошо, что сказали. Лучше, когда говорят.
Опять показался белый внедорожник. На этот раз «тойота» медленно плыла по старой, но гордой дороге. Пыль густела серой крошкой. В тонированных стёклах Жарков нашёл своё отражение. Протёр лоб, плечо выставил – и понял, что забыл в опорнике автомат.
«Тойота» важно остановилась рядом. Акрам опередил – отойди, вроде я сам разберусь. Красиво ушло стекло водительской двери, и показалась большая чеченская голова.
Жарков не разобрал. Очередное глубокое уханье.
– Хорошо всё? – наконец спросили по-русски.
Гоша как-то скоро и как-то виновато махнул, сам не поняв, хорошо или всё-таки не очень. Голова улыбнулась белыми зубами, вернулось чёрное стекло, и машина спокойно и незаслуженно скрылась где-то в глубине села.
– Не спрашивай, – рявкнул Акрам и пошёл стремительно.
Жарков не думал даже, но всё-таки сказал, что поступили правильно – рисковать нельзя, жизнь дороже.
– Уже дома здесь шатаются. А мы тогда чего, мы зачем вообще?
Он семенил своими короткими ногами.
– Бабу пытать? Ты мне скажи, мы тогда кто такие? Бабу взяли, молодцы мы, да?
Куда шёл так быстро, о чём только думал. Жарков успевал, не торопился. Кровь горячая, на сердце – ниже нуля. Маленький чеченец в большой республике. Но что он мог сделать, кроме как.
Каменный фасад милицейского опорника по-прежнему ласкали лучи Солнца. Вяло мотался российский флаг, прочнела настоящая полуденная жара.
Были бы дальше – всё равно бы услышали. Но уже подходили… Оконное стекло брызнуло россыпью – стреляли внутри.
Акрам схватил пистолет, а Жарков отошёл: без оружия ты никто.
Она лежала, растрёпанная и простая. Без платка, и платье всмятку. И волосы, живые и чёрные, растеклись на полу.
Тимур отбросил калашников и сел за рабочий стол, словно это вот всё – простое рабочее дело. Акрам кричал, но хоть умри. Ничто не может слово, а смерть заберёт и последнее.
Гоша опустился к ней и тронул за шею.
– Я всё напишу, – сказала, и шевельнула едва заметно рукой.
Тогда и рассмотрел: кольцо обручальное, шрамы на запястье, мёртвую плесень ожогов, стянувшую всю ладонь.
– Не