Читать интересную книгу Достоевский во Франции. Защита и прославление русского гения, 1942–2021 - Сергей Леонидович Фокин

другого, подменяющая поиск истины самого себя — сродни вере, способной не только двигать горы, но разрушать целые культуры, исповедующие другие веры. Очевидно, что в формировании этой оппозиции «лжи» и «истины» определяющую роль сыграло понятие «лжеверия» (mauvaise foi), разработанное Ж.‐П. Сартром в «Дневниках странной войны» и трактате «Бытие и ничто» на фоне той погруженности в неподлинные условия существования, которая была характерна для Франции после «странного поражения» в июне 1940 года[77].

Однако эти очерки по истории европейского романа, жестко скрепленные концепцией миметического желания, заключали в себе некий набросок теории романа, обладавший столь весомым интеллектуальным потенциалом, что на книгу не преминули откликнуться целый ряд французских критиков, в чьих отзывах эта теория приобрела гораздо более определенные очертания, нежели в самой книге «Романтическая ложь и романическая истина». Речь идет, прежде всего, о развернутой рецензии поэта, философа и литературоведа М. Деги, напечатанной в респектабельном журнале «Critique», двух статьях Л. Гольдмана, фрагменты которых позднее были включены в книгу «Социология романа», а также о тематической подборке «Новые аспекты литературного анализа» в знаменитом журнале «Анналы» в 1965 году: в нее были включены, в частности, статья литературоведа Жана Коэна «Теория романа Рене Жирара», а также полемический этюд авторитетного философа Ф. Шатле «Возможна ли социология романа?», где теория романа Жирара сопоставлялась с теоретическими концепциями Г. Лукача и Л. Гольдмана. Этот краткий обзор рецепции первой книги Жирара наглядно обнаруживает, что та концепция романа, которая была в ней представлена, не только обладала самостоятельной теоретической значимостью, но и была задействована в актуальных исследованиях в области социологии романа, в частности в работах Л. Гольдмана.

Концепция романа Жирара неразрывно связана с эффектной доктриной социальной жизни, а также с оригинальной философией человека. Роман — общество — человек — вот триединство, которым оперирует исследователь в размышлениях о произведениях Сервантеса, Стендаля, Флобера, Пруста и Достоевского. Вместе с тем концепция базируется на довольно жесткой, если не сказать ригидной, оппозиции: истина и ложь. Эта оппозиция обладает основополагающим, но и динамичным, эволюционным характером: в поздних работах она воспроизводится в противопоставлении библейской истины и мифологической лжи. Роман, настоящий роман, имеет дело с истиной, он ее раскрывает, подобно тому, как ученый открывает те или иные законы мироздания; роману противостоит романтизм, который погряз во лжи. Уточним, что, говоря о романтизме, Жирар имеет в виду не исторически определенное явление в истории европейских литератур, а некое отношение к истине и лжи, характерное для различных писателей, работающих в различных исторических условиях. В этом смысле Шатобриан, безусловно, романтик, поскольку не дистанцируется от своих персонажей, полагая, что чувства, ими испытываемые, идут изнутри героев, являются их собственными чувствами. Но в этом смысле романтиками являются также Альбер Камю и Жан-Поль Сартр, поскольку персонажи их романов также движимы ощущениями и побуждениями, которые они считают собственными. В отличие от романтической, то есть лживой литературы, отражающей ложь окружающего мира, истинный роман раскрывает истину, то есть показывает, что персонажи, в нем действующие, сознают, что желания, что ими движут, имитируют желания других людей, то есть они так или иначе постигают, что желания, которые могут составлять весь смысл их жизни, суть не что иное, как мимезис, подражание, снобизм, зависть или ревность. Словом, человек есть ничто, поскольку все время хочет быть другим. Раб хочет быть господином, Паоло и Франческа, герои-прелюбодеи из «Божественной комедии» Данте, движимы страстью, что зародилась, когда они читали роман о Ланселоте, Дон Кихот, подражая Амадису Галльскому отрицает фундаментальное качество индивида: он более не выбирает объект своего желания, вместо него это делает Амадис, который выступает моделью для подражания всех странствующих рыцарей. В конце романа Стендаля Жюльен Сорель, по совету князя Коразова, разыгрывает желание к госпоже де Фервак, чтобы ее желание пробудило желание у Матильды, а Матильда стала подражать счастливой возлюбленной Жюльена. Словом, желаю не я, а другой желает во мне. Таковы почти все персонажи Флобера во главе с Эммой Бовари: Жирар ссылается на знаменитый комплекс боваризма, проанализированный в книге Жюля де Готье[78], который также определяет его через страсть к подражанию другому — персонажи Флобера имитируют все, что можно имитировать в человеке, реальном или воображаемом, которым они тщатся стать, отрицая тем самым собственное бытие. Боваризм Флобера предвосхищает снобизм у Пруста: снобом можно быть в еде и в любви, в одежде и в умственной жизни, главное, что сноб подражает избранному образцу поведения. Жирар называет этого третьего медиатором. Медиатор определяет треугольный характер миметического желания: есть как будто субъект, что конституирует себя через желание того объекта, который желается кем-то третьим, каковой в действительности играет первую скрипку: ведь он первым пожелал тот объект, который будет желанен для всех вторичных субъектов.

Как уже говорилось, несмотря на то что Достоевский хронологически предшествует Прусту, в концепции Жирара русский писатель предстает своего рода вершиной в литературной репрезентации логики миметического треугольника:

Именно через существенный персонаж Ставрогина следует изучать тот смысл, который Достоевский придает внутренней медиации. Ставрогин выступает медиатором всех прочих персонажей «Бесов». Следует без колебаний признать в нем фигуру Антихриста.

Чтобы понять Ставрогина, его необходимо рассмотреть в его роли модели и в его отношении с «учениками». Чтобы постичь значение этого героя, не следует рассматривать его вне романного контекста, а главное, не следует поддаваться очарованию, что происходит с прочими «бесами», его «сатанинского величия».

Именно к Ставрогину восходят все идеи и желания «бесов»; именно Ставрогина они превращают в объект настоящего культа. Все как один испытывают перед ним своего рода благоговение, к которому примешивается ненависть, характеризующая внутреннюю медиацию. Все как один разбиваются о ледяную стену его безразличия. Несчастный Гаганов дерется с ним на дуэли; ни оскорбления, ни пули не могут повергнуть полубога. Универсум «Бесов» — это обратная сторона христианского мира. Место позитивной медиации святого занято негативной медиацией страха и ненависти[79].

Очевидно, что Жирара интересует не история как таковая, а проявление его теории в истории, в том числе в истории литературы. Вот почему Достоевский для него не столько «русский гений», национальный писатель, выражающий загадочную «славянскую душу», поражающую самобытной алогичностью картезианские умы Европы, сколько один из величайших западных романистов, постигший в своих творениях истину современного человека, приговоренного жить при власти демократии. И честолюбцы Стендаля, и не имеющая ничего за душой Эмма Бовари, и снобы Пруста являются жертвами идеологии равенства, на которую