стало хозяевать на деревне, и сразу все запустошилось, пропало: и зверь, и рыба, и гриб, и ягода, да и сам лес изредился, измельчал, забурьянился сплошь.
Да, некрасиво получилось, может, и грешно, но за свой грех Зулус ответит на небесах. Да и кто может праведно осудить его на земле? Гаврош же был псом цепным, хоть и подначальным, а значит, получил свое. Хоть и был он псом своим, из местных, шатался вольно по лесам и рекам и пусть никого не схватил за ляжку, но ведь мог, собака такая, куснуть в любую минуту, и потому его боялись, от него прятались… И вот нашелся в деревне Зулус, который решился на страшный грех: многие лишь помышляли о том иль грозились по пьянке, а Зулус взял да и исполнил, принял смертный грех на себя, и теперь каяться ему перед Богом… Увы, в России вновь создалась странная чужебесная антисистема, при которой каждого можно оправдать, был бы ловкий адвокат и кошелек с деньгами, и каждого можно засудить, если появится в том нужда… Евреи, как и в семнадцатом году, снова создали систему сбоев, они ее со временем, конечно, усовершенствуют под свой лад и норов, а после сами же и разрушат из-за своего бродильного, исторически абсурдистского характера, ибо им хочется много всего, и чтоб все сразу… В поисках зрелой необыкновенной жемчужины евреи готовы достать со дна все раковины океанов и, расковыряв, выкинуть их за ненадобностью. Здесь-то, в неукротимом желании иметь все и в невозможности исполнить его, и кроется их историческая Судьба бесконечного раздвоения…
Нам же, русским, живущим в тягловых коренниках для других народов, только бы не спешить на обманчивые посулы, только бы не поддаться мировой гонке с высунутым языком: надо набраться терпения, осмотреться пристально и подождать своего часа. У каждого народа свое историческое время, которое нельзя упустить, прозевать, но и смертельно торопить его. Увы, но торопливые заберут с собою к сатане целое поколение русского народа, угодившее в их коварное улово… Продавшийся мамоне безмечтательный народ – бессмысленный и ужасный – куда страшнее русского бунтаря, ибо во всяком национальном, внешне беспочвенном крестьянском волнении кроются мистический идеал, выстраданная сверхзадача и Божественный смысл, невыразимый словами… И потому Гавроши и Челкаши (уже исторические литературные персонажи) карабкаются по одной лествице, но в разные стороны: одни – в небеса, другие – в бездны. Они вроде бы вместе, но и порознь, вроде бы в одном теле, но и неслиянны, и неизвестно еще, кто кого перетянет за собою.
Урок душевной анемии, случившийся в Жабках меж Гаврошем и Зулусом, годами раньше был преподан всей стране: кучка самодовольных людей, что была взрощена усилиями народа, напитана им и послана в города для научения, вдруг снова втоптала своих родителей и кровников в самую грязь, закопала в ямку еще живых, им, гибнущим безвинно, не подала руки. Нынешний отголосок русской трагедии, случившийся в деревне, навряд ли задел бы кого, да так бы и канул, пожалуй, в небытие, если бы я, по воле случая, не оказался свидетелем гибельной погони.
И уже навсегда останется тайной, а хотел ли Гаврош вязать руки Зулусу, воистину ли грозил расправою иль собрался лишь выпутать братана, выказать над ним свою власть?
Для меня останутся незабытны слова Артёма, выплеснутые в каком-то молитвенном экстазе на тихой ночной реке: «Если все воруют, то почему и я должен воровать?» Гаврош не понимал, что в деревне не воруют, но берут свое из общих закромов, созданных и подаренных Господом для хозяйского владения.
* * *
Дети укатили по своим квартирам, и старуха Анна осталась сиротою.
Вот когда пригодилась ей козочка: есть о ком хлопотать, есть с кем перемолвиться словом… У каждого возраста свой интерес, свои привычки, человек с годами вроде бы остывает, а самолюбие, какие-то детские капризы и обиды громоздятся на одинокую душу, словно снежный ком. В старых шабалах, закутанная в черный плат по самые брови, скрюченная в пояснице, Анна нынче уже ничем не напоминала мне московскую актрису, прежде игравшую исключительно громогласных, решительных деревенских баб. В окно видно, как сутулится старуха, сидя на пенечке, и пасет привязанную на ужище скотинку: коза лезет мордой в прорехи кладбищенской ограды и все норовит содрать острыми зубами лыко с развесистой липы.
«Ах ты, дрянь паршивая, – кричит старуха, – все тебе неймется, паскудница… и куда тебя лешай несет… и чего там на кладбище ты надыбала такого вкусного, чего на миру нету?..» Коза упорствует, встает на дыбки, тянет ветку на себя, срывая молодой лиственный веник. Жизнь у Анны пролетела, как ночная крылатая мыша, и весь мир неожиданно сузился до дерзкой козы Зинки и кладбищенского кута, откуда взглядывает на домашний заулок высокий бетонный крест с могилки Гавроша…
Однажды Анна принесла мне банку молока. Взмолилась:
– Пашенька, хочу тебя попросить… Свозил бы ты меня в Тюрвищи, в церкву…
– А что случилось?..
– Дак как, Паша! – зарокотала старуха глухим басом. – Мой от Артём блажит… Не лежится ему в земле… Кажинную ночь приходит ко мне весь в слезах… Живой был, ни по ком слезинки не выронил… Такой бедило. Только и грозил: помрете, дак ни по ком не заплачу… Не стоите, говорит, вы моих слез… Господи, говорю, окстись, милай. Слезы душу врачуют… А он-то мне: «У меня, говорит, слезы золотые…» И вот теперь пролились… Жалуется, почто крест бетонный на голову поставили. Плачет: сымите с головы тягость, лежать не могу. Паша, свози меня в Тюрвищи, стару кокору. Свечку в церквы поставлю за упокой, так, может, успокоится парень.
– Тут, пожалуй, свечкой не обойтись, – подлил я масла в огонь. – Надо деревянный крест ладить.
– А может, пусть помучается, как мы от него страдали?.. Лесина нужна? – нужна… Свалить в лесу, привезть, вырубить колоду. Лесника надо вызывать, чтобы место показал. Ему деньги плати… Опять же старый крест добудь, новый – закопай… Сколько делов подымется. Задарма нынча и не пукнут. А где у бабки деньги? Вот, Паша, каково захребетника-то иметь. И помер уже, так все одно деньги с матери тянет… Может, еще обойдется, а? Полежит, так приобвыкнется. Свози в Тюрвищи, свечку поставлю, так и крест его полегчает. Вот каково грешить-то, парень… Не заганешь, а отольется… Каждому свои страсти на том и этом свете. Не миновать страстей-то, Паша, как ни убегай… Страстей не купляют в магазине, они сами сгадывают за плечами… Счастливый ты, Паша: ни детей у тебя, ни унуков… Ни по ком плакать не надо. Вот и страстей ты не переживал…
Я неопределенно пожал плечами: кусок хлеба в чужих руках всегда толще. Ведь нередко и покойникам завидуют, что шумно, с почестями схоронили, показали по телевизору, закопали