причитывала дочь, прислонившись лбом к рукам отца.
Народ внимательно заоглядывался, нервный шумок зашелестел вокруг угрюмого Поликушки. Покойник шумно вздохнул в последний раз и уснул навсегда: приоткрытые глаза в склеротической паутине захлопнулись, губы приотдались и отмякли в жалостливой прощальной улыбке.
– Провокаторша, – угрюмо бросил Ангелов и, дав знак Зулусу, пригорбленно, как бы разгребая людей руками, двинулся на выход. Фёдор подтолкнул меня локтем, дескать, не отставай, здесь мы люди случайные и лишь вызываем у родни вполне законные вопросы: чего мы тут потеряли, чего позабыли иль оставили…
Ангелов недовольно покосился на меня: я оказался ненужным свидетелем в сделке людей, которых сам же и повязал нечистым интересом… Поликушка не мог умереть неожиданно, не попрощавшись со мною… Истеричная дочь лишь укрепила мои догадки.
– Дура-баба. Она любит евреев. Ха-ха… Да на хрен сдалась им эта любовь? Кусок сырого мяса. – Ангелов всплеснул руками как-то по-женски и нервически рассмеялся, будто всхлипнул. – У нее траур, а она, сучка, вырядилась… Она что, не понимает, куда пришла? Все понимает, все, да думает-то одним местом… Климактерическая дура. – Сотрудник ада испытующе взглянул на меня черными непроницаемыми глазами и, отбросив всяческие колебания, коротко намекнул Зулусу. – Все при вас?..
– Все при нас, – сказал Зулус… Без обману…
– И лады… Колеса смазаны, телега поехала. Теперь не застрянем…
Они обменялись пакетами, полуотвернувшись, загородившись локтем, мелко пошерстили в бумагах и молча отправились каждый в свою сторону, чтобы никогда больше не встретиться… Они, наверное, полностью уверились, что я из той же породы людей и их не выдам. Я их повязал однажды и как посредник должен был получить свой процент, а я не спрашивал: ну и дурак, что не захотел наварить… На моих глазах состоялась мелкая сделка, одна из тех десятков тысяч, что ежедневно совершаются на просторах России, в которой скоро и неотвратимо разыгралась судьба человека. Старые люди мешали молодым и предприимчивым, и потому их поторапливали на тот свет, а кто мешкал отплывать на вечный отдых, тех решительно, без особых церемоний, подталкивали на кладбище или в бомжи. Я же из жалости к Татьяне сконопатил крохотную житейскую антисистему, которая по внутренним законам должна была вскоре разрушиться изнутри же и завершиться актом очистительной трагедии. Нет-нет, я хотел лишь счастия красивой женщине… Но если кто-то смеется, то в это мгновение где-то кто-то рыдает.
Я вышел из сквера, не пряча слез от редких прохожих. Я искренне плакал по Поликушке, который на истерзанной земле сумел разглядеть рай и до смерти жалел о его внезапной пропаже. В воздухе стоял тошнотный сладковатый запах, словно весь мир был густо посыпан нафталином. Зулус поджидал меня возле такси. Черный костюм сидел мешковато, на скульях высыпала серебристая щетина…
– Хваткий мужик этот С. А., – нарушил грустное молчание Зулус, когда мы уже подъезжали к своему дому. – Но отстрелять не жалко… Иль на лесоповал… Годика на три. Ведь наверняка в армию не ходил, был комсомольским работником, наставлял детишек уму-разуму… Тварь… – сказал Фёдор, как выстрелил. Заветренный кулак дернулся из коротковатого рукава, словно мужик выхватил из схорона «инструмент» (так крутые нынче называют оружие).
– Не глупи, Фёдор. И без того горя за тобою ходят, – неожиданно для себя обронил я, будто поверил в страшное намерение Зулуса…
– Верно говоришь… За мною горя ходят, потому что я с детства такой горевой, – легко согласился Фёдор. – А за тобой, Паша, смертя… Ты, Павел Петрович, страшный человек… Я тебя боюся и с тобой в разведку не пойду, – Зулус рассмеялся скрипуче, жестко хлопнул меня по плечу. – Шучу, Паша, шучу…
Я обиделся. И не просто обиделся, но разволновался так, что меня бросило в жар, и лицо залила краска. Надо бы хлестко ответить, но слова неожиданно выпали из оборота, загрязли в голове, и я потерялся, стал обычным деревенским гугнею, каким родился когда-то. Вот она, интеллигентская квашня: бурлит лишь в потемках, в душном тепле, тогда и тесто – в потолок, но чтоб сразу… никогда обидчику не даст отбою, мямля, и только запоздало, в одиночестве, распыхтится, как паровоз, и чего только мстительного не измыслит тогда, Бог ты мой!..
– И кого же я, по-твоему, убил? – только и нашелся спросить. – Выходит это я Поликушку убил? И Гавроша?.. Ты что, с цепи сорвался?
Сказал, разгорячась, и тут же прикусил язык: слишком многозначительно прозвучало и недвусмысленно, и даже для меня с излишней прямотою: я, вечный диссидент, разучился говорить искренне за то короткое время, пока служил во властях.
– Разве я сказал, что ты убил Поликушку? Это ты сказал, – насмешливо поддел Зулус. – Я по армии знаю: есть люди, с которыми лучше не знаться. Всех похоронят… Прямо на лице написано…
– Ну да… Такое зловещее у меня лицо… Это я Гаврошу сказал: тони, Артём, хуже не будет. А ты сидел в лодке, ждал Гавроша в гости и раскуривал ему сигаретку, чтобы сразу ткнуть в зубы. Я понимаю: лучшая оборона – нападение, но Бог-то все видит…
– Ты Бога, Павел Петрович, не приплетай… И вообще зря завел панихиду… Я разве сказал, что ты?.. Это из тактической задачи чиновника первое правило: поскорее разыщи стрелочника, если вдруг случилась беда. В армии подобные ситуации возникают часто, когда надо списать погибших. Иначе в стрелочники назначат тебя… На себе испытал.
– Фёдор, не затягивай мокрые штаны узлом. Вдруг они окажутся твоими, и придется идти на люди нагишом…
– Мудрено, Паша… И клепаешь-то на меня напрасно… Я сердцем чую, хочешь меня за шестерку держать, за уличную шпану, – жестко обкусывая слова, катая скулы, сказал Зулус. – Зря торопишься. Я ведь не сказал, что ты… Лично не ты… И тем более – не я… И вообще ты наш мужик, простой, деревенский, только вот вляпался крепко, а теперь соскребайся всю жизнь. И зачем ты научил проходимцев, как из воздуха делать деньги и власть? И Гавроша наслал ловить меня. Один-то бы он не решился… Тебе это было так нужно? Ну ладно, замнем, не будем прошлое ворошить, – Зулус снисходительно хлопнул меня по плечу. – Давай дернем по маленькой… Нас уже заждались давно… Пойдем, профессор, помянем нашего незабвенного и незабытного… Это как хорошо, когда мертвые устраивают маленький праздник для еще живых…
Удивительным свойством обладают некоторые люди: они не замечают за собой никакой вины. Но, может, хитро скрывают ее, умело владея собою, а под личиной внешнего спокойствия и сытости кроется страшная незамиряемая война меж тьмой и светом?.. И самолюбивый человек тем временем незаметно для себя истаивает, как головня, нет, как дуб вековой, внешне еще могучий, раскидистый, дающий тени и приюту всякой живулинке, а по самому сердцу уже изопрелый, трухля-трухлей… Зато эта внешняя самоуверенность невольно заставляет оправдываться других, неповинных, перекладывает на их и без