Читать интересную книгу История Петербурга в преданиях и легендах - Наум Синдаловский

Вскоре у кафе появилось новое неформальное название. Вот как об этом повествует легенда. Правила поведения в кафе запрещали курение внутри помещения. Ребята выходили в тесный коридорчик, который сразу же наполнялся густыми облаками дыма, сквозь который не всегда можно было не только увидеть что-либо, но и услышать. Однажды к ним подошел милиционер: «Что вы тут курите! Безобразие! Какой-то Сайгон устроили». В то время как раз шла война во Вьетнаме. Слово было найдено, а, как известно, «в начале было Слово…». Так в ленинградской топонимике появилось одно из самых знаменитых и популярных названий – «Сайгон». Соответственно, постоянные посетители «Сайгона» стали «сайгонщиками». Среди них были известные в будущем диссиденты и политики, поэты и художники, актеры и общественные деятели – все те, кого в начале 1990-х годов окрестят, кто с ненавистью, а кто с благодарностью, шестидесятниками.

Случайный однофамилец Романовых

НЕ УСПЕЛИ ЛЕНИНГРАДЦЫ ОПРАВИТЬСЯ от потрясения, вызванного погромными речами Жданова и Постановлениями 1946 и 1948 годов, направленными против творческой интеллигенции, как городу был нанесён ещё один удар, нацеленный на этот раз на хозяйственный, административный и партийный актив Ленинграда. В том же 1948 году началось сфабрикованное в Москве так называемое «Ленинградское дело». Обвиняемым инкриминировалось возвеличивание роли Ленинграда в победе над фашистами в ущерб роли Сталина, в попытке создания компартии РСФСР и в желании вернуть столицу страны в Ленинград. Только в Ленинграде и области по этому «делу» были репрессированы и расстреляны десятки тысяч человек, в том числе около двух тысяч высших и средних партийных работников. Суд над главными обвиняемыми происходил в Доме офицеров. Как вспоминают очевидцы, в конце процесса произошла «страшная и какая-то мистическая сцена». Сразу после оглашения смертного приговора в зале появились сотрудники госбезопасности. Они молча «набросили на приговоренных белые саваны и на руках вынесли их из зала». Приговор тут же был приведен к исполнению.

«Ленинградское дело» поставило крест на кадровой политике Ленинграда, сводившейся к выдвижению на высшие партийные и хозяйственные посты наиболее ярких, деятельных и активных членов партии, способных принимать самостоятельные решения. На их место пришли послушные исполнители воли Сталина, а он, как известно, боялся «города трёх революций» и незаурядные, выдающиеся «хозяева» Ленинграда ему были не нужны.

За четверть века после «Ленинградского дела» сменилось около десятка первых секретарей и председателей Ленгорисполкома, и все они канули в Лету, не оставив после себя ничего, кроме фамилий в архивах новостных лент, да одного-двух анекдотов в городском фольклоре, характеризующих их далеко не с лучшей стороны. Все они являли собой образцы ограниченности, невежества, кичливости и высокомерия. В фольклоре сохранился анекдот, как первый секретарь обкома КПСС Василий Сергеевич Толстиков на вопрос иностранного журналиста о смертности в Советском союзе ответил, что «у нас смертности нет». Он же вызвал на ковер создателей фильма «Проводы белых ночей» и, брызгая слюной, кричал: «Я вас сотру в порошок! У вас на глазах гуляющих молодых людей поднимается бетонный мост. Что это за символ?». Другой «хозяин» города, председатель Ленгорисполкома Николай Иванович Смирнов, привёл иностранных гостей в Эрмитаж и, остановившись у статуи Вольтера, хвастливо воскликнул: «А это наш генералиссимус!». Ещё один первый секретарь Ленинградского обкома КПСС Борис Вениаминович Гидаспов, согласно городскому фольклору, оказался в числе «трёх злых демонов» Ленинграда: Гестапова, Неврозова и Кошмаровского, как ленинградцы безжалостно окрестили его, тележурналиста Александра Невзорова и телевизионного лекаря шарлатана Анатолия Кашпировского.

Заметным исключением в этом скучном ряду, пожалуй, был только Григорий Васильевич Романов. Первым секретарем Ленинградского обкома КПСС он стал в 1970 году. Он был деятельным и инициативным комсомольским работником, сделавшим блестящую партийную карьеру. Однако в глазах большинства ленинградцев Романов стал олицетворением ханжеского партийно-бюрократического чванства эпохи загнивающего социализма. Его имя вошло в пословицы и поговорки («Мариинка танцует, Елисеев торгует, Романов правит») и осталось в ленинградской неофициальной микротопонимике (Дамба Романовна). В Ленинграде его пренебрежительно окрестили Гэ Вэ. О нём рассказывали потешные анекдоты, сочиняли весёлые частушки и школьные страшилки. О нём остались легенды, составившие целый пласт городской фольклорной культуры.

По законам фольклорного жанра, который ради яркой и выразительной персонификации тех или иных событий может пренебречь точностью дат и хронологией событий, Романову приписывали даже то, что происходило задолго до его вступления в должность, как это случилось, например, с историей строительства концертного зала «Октябрьский».

Возведением нового концертного зала было решено отметить 50-летие Октябрьской революции. Дело происходило при предшественнике Романова, но идею строительства фольклор приписал Григорию Васильевичу. Будто бы он лично курировал проектирование здания. Когда проект был уже готов и времени для его реализации оставалось мало, выяснилось, что место для строительства вообще не определено. Исполнители нервничали, постоянно напоминая об этом первому секретарю. Однажды, как рассказывает легенда, такой разговор зашел в машине Романова по пути от Московского вокзала в Смольный. Романову давно уже надоели эти разговоры, он не выдержал и махнул рукой: «Вот здесь и стройте!». Машина в это время проезжала мимо так называемой Греческой церкви, построенной в свое время усилиями греческой общины Санкт-Петербурга вблизи греческого посольства. Так, если верить легенде, была решена судьба церкви. Она была снесена, и на её месте действительно в 1967 году был открыт новый концертный зал, названный громко и символично – «Октябрьский». Во всяком случае, именно этим поспешным и, по всей видимости, случайным решением первого секретаря можно объяснить поразительную недостаточность пространства, в которое буквально втиснут архитектурный объём здания. Говорят, архитектор Жук был возмущен таким решением, но ничего сделать не мог. Против первого секретаря приёмов нет.

Григорий Васильевич Романов

Кажущаяся заинтересованность Романова объектами культуры побудила литературную и театральную общественность выйти с инициативой создать в Ленинграде музей Александра Блока. Но, как оказалось, именно у Романова это предложение встретило неожиданное сопротивление. Говорят, он противился до последнего момента, а когда подписывал последнее распоряжение, то будто бы в сердцах вымолвил: «Пусть это будет последний литературный музей в Ленинграде». Музей одного из самых петербургских поэтов открыли только в 1980 году.

Настороженное отношение к культуре проявлялось во всем. Видать, Романов знал, что от этих интеллигентов можно было ожидать любой выходки. Чего только о них ни докладывали. В кулуарах Дома писателей на улице Воинова жила легенда о бывшей хозяйке особняка, выжившей из ума старухе Шереметевой. Будто бы она, большая любительница бездомных кошек, умирая, завещала особняк своей последней питомице, которая встречала посетителей Дома писателей с гордым достоинством хозяйки. Среди писателей эту местную мурлыкающую достопримечательность прозвали Графинюшкой и чуть ли не целуют ей лапы. Мало этого, так поэт Геннадий Григорьев, о котором, впрочем, хорошо известно в Большом доме, приходит на собрания Союза писателей в противогазе, всем своим видом демонстрируя, что здесь «дурно пахнет». А художники из «круга Михаила Шемякина» дошли до того, что устраивали в Михайловском саду живые картины, «полностью повторяющие безнравственное творение французского импрессиониста „Завтрак на траве“».

Да и ведет себя Шемякин вызывающе. Никогда не расстается с полувоенной формой с обязательным головным убором полуармейского образца. Говорят, этот запоминающийся облик художник придумал себе сам. Существует городская легенда о том, что даже характерный «дуэльный шрам», прорезавший лицо художника и делающий его более мужественным, Шемякин в молодости сделал себе самолично. В 1971 году, не без вмешательства Романова, Шемякин был выслан из Советского союза.

В небогатом лексиконе советского человека появилось новое слово – «психушка», в значении специальное отделение КГБ по излечению инакомыслящих. Вначале это воспринималось как курьёз, нонсенс. В легенде о ныне покойном Алексее Григорьевиче Сорокине, известном в университетских кругах эстете и монархисте, который будто бы, садясь в такси, хлопал водителя по спине тростью и бросал: «На Подьяческую пошёл, хам!», психушка – это просто больница. В истории болезни Сорокина была ещё сравнительно аполитичная запись: «Предпочитает нюхать кокаин в парадных стиля барокко». Будто бы Сорокин был ею до крайности возмущён: «Это хамство. Это какое-то жлобство, я не настолько узкий человек, я люблю и модерн, и рококо…».