подумал он, – не следует ставить его в известность, что она там, если он только уже не осведомлен». В таком сложном состоянии духа он вошел в клуб, и его провели наверх, где у небольшого окна с выступом сидел Сомс и пил чай.
– Нет, благодарю, я не хочу чаю, – сказал Джолион, – я лучше покурю, если можно.
Шторы еще не были опущены, хотя на улице уже зажглись фонари; кузены сели, молча оглядывая друг друга.
– Я слышал, вы были в Париже, – наконец сказал Сомс.
– Да, только что вернулся.
– Мне говорил Вэл; ведь он и ваш сын, по-видимому, вместе отправляются на фронт.
Джолион кивнул.
– Скажите, вы не встречали за границей Ирэн? Она, кажется, где-то там.
Джолион окутал себя клубом дыма, прежде чем ответить.
– Да, я видел ее.
– Как она себя чувствует?
– Прекрасно.
Снова наступило молчание. Затем Сомс откинулся на спинку стула.
– Когда мы с вами виделись в последний раз, – сказал он, – я находился в нерешительности. Мы с вами беседовали, и вы высказали свое мнение. Я не хочу возвращаться к этому спору. Я только хочу сказать вот что: мое положение крайне затруднительно. Я бы не хотел, чтобы вы настраивали ее против меня. То, что произошло когда-то, было очень давно. Я хочу предложить ей забыть прошлое.
– Ведь вы уже предлагали ей, – пробормотал Джолион.
– Тогда это было для нее неожиданно, это потрясло ее. Но чем больше она об этом думает, тем для нее должно быть яснее, что это единственный разумный выход для нас обоих.
– Я бы сказал, что я вынес совершенно другое впечатление из разговоров с ней, – сказал Джолион с необычайным спокойствием. – И простите, если позволю себе заметить, что вы в корне заблуждаетесь, думая, что рассудок тут что-нибудь значит.
Он увидел, как бледное лицо его кузена стало еще бледнее: сам того не зная, он повторил слова Ирэн.
– Очень вам благодарен, – сказал Сомс, – но я, может быть, вижу лучше, чем вы думаете. Я только хотел бы быть уверен, что вы не воспользуетесь вашим влиянием для того, чтобы восстанавливать ее против меня.
– Не знаю, из чего вы заключили, что я вообще имею на нее какое-то влияние, – сказал Джолион. – Но если бы и имел, я считал бы своим долгом употребить его лишь на то, что, по моему мнению, способствовало бы ее счастью. Я, знаете ли, как теперь, кажется, принято говорить, «феминист».
– Феминист! – повторил Сомс, словно стараясь выгадать время. – Нужно ли это понимать так, что вы против меня?
– Грубо говоря, – сказал Джолион, – я против того, чтобы женщина жила с мужчиной, которого она определенно не любит. Мне это кажется отвратительным.
– И я полагаю, всякий раз, как видите ее, вы стараетесь внушить ей эти ваши взгляды?
– Вряд ли я сейчас имею возможность видеться с ней.
– Вы не собираетесь обратно в Париж?
– Да нет, насколько мне известно, – сказал Джолион, чувствуя внимательно-настороженный взгляд Сомса.
– Отлично, это все, что я имел вам сказать. И знаете, всякий, кто становится между мужем и женой, берет на себя тяжелую ответственность.
Джолион встал и слегка поклонился.
– До свидания, – сказал он и, не протянув руки, повернулся и пошел.
Сомс, не двигаясь, смотрел ему вслед. «Мы, Форсайты, – думал Джолион, садясь в кеб, – очень цивилизованная публика. У людей попроще дело, наверное, дошло бы до драки. Если бы мой мальчик не отправлялся на эту войну…» Война! Прежние сомнения зашевелились в нем. Хороша война! Порабощение народов или женщин! Стремление подчинить, навязать свое господство тем, кто вас не хочет! Отрицание самой элементарной порядочности! Собственность, священные права! И всякий, кто против них, – пария. «Но я, слава богу, всегда хоть чувствовал, что я против них», – думал он. Да! Он помнил, что даже до своей первой неудачной женитьбы его приводили в негодование жестокие расправы в Ирландии или эти ужасные судебные процессы, когда женщины делали попытку освободиться от мужей, которые им были ненавистны. Это церковники считают, что свобода души и тела – два разных понятия! Пагубное учение! Можно ли так разделять душу и тело? Свободная воля – в этом сила, а не греховность любого союза. «Мне бы следовало сказать Сомсу, – подумал он, – что, на мой взгляд, он просто смешон. Ах, но он и трагичен в то же время!»
Действительно, что в мире может быть трагичнее человека, ставшего рабом своего неудержимого инстинкта собственности, человека, который ничего за этим не видит и даже не способен просто понять чувства другого человека! «Надо написать ей, предостеречь ее, – думал Джолион. – Он собирается сделать еще попытку». И всю дорогу, пока ехал домой в Робин-Хилл, он мысленно протестовал против этого неодолимого чувства долга по отношению к сыну, которое мешало ему уехать обратно в Париж…
А Сомс долго еще сидел в кресле, не в силах преодолеть не менее грызущую ревнивую боль, словно ему внезапно открылось, что этот человек действительно имеет перед ним преимущество, что он успел сплести новую паутину и преградить ему путь. «Следует ли это понимать так, что вы против меня?» Он ничего не добился, задав этот хитрый вопрос. Феминист! Фразер несчастный! «Только не надо торопить события, – думал он. – У меня еще есть время: он сейчас не едет в Париж, если он только не соврал. Подождем до весны». Хотя что могла принести ему весна, он и сам не мог бы сказать, – разве только усилить его мучения. И, глядя на улицу, где фигуры прохожих возникали в кругах света то у одного, то у другого фонаря, Сомс думал: «Все кажется ненужным, все бессмысленно. Я одинок – в этом все несчастье».
Он закрыл глаза и сейчас же увидел Ирэн в темном переулке за церковью. Она прошла и обернулась, и он видел, как сверкнули ее глаза и ее белый лоб под маленькой темной шляпой с золотыми блестками и длинной развевающейся сзади вуалью. Он открыл глаза – он так ясно ее видел! Какая-то женщина и правда шла по переулку, но это не она. Ах нет, там ничего нет!
XIII
«А вот и мы!»
Туалеты Имоджин для ее первого сезона в течение всего марта поглощали внимание ее матери и содержимое кошелька ее деда. Уинифрид с форсайтским упорством стремилась превзойти самое себя. Это отвлекало ее мысли от медленно приближавшейся процедуры, которая должна была наконец вернуть ей столь сомнительно желанную свободу; это отвлекало ее также и от мыслей о сыне и быстро приближавшемся дне его отъезда на фронт, откуда по-прежнему поступали тревожные известия. Точно пчелы, деловито перелетающие с цветка на цветок, или проворные оводы, что снуют и мечутся над колосистыми осенними травами, Уинифрид и ее «маленькая дочка», ростом почти с мать и разве только чуть уступавшая ей в объеме бюста, сновали