между его серебряной головой и ногами, одетыми в модные брюки, врезался кусок пустыни. Он стоял, бесподобно похожий на аиста, и смотрел с таким выражением, точно видел перед собой лягушку, которая была слишком велика, чтобы он мог проглотить ее.
– Что все это означает? – сказал он. – «Скажу папе»? Вы мне никогда ничего не говорите.
Эмили не нашлась что ответить. Сама Уинифрид подошла к отцу и, положив обе руки на его закутанные беспомощные руки, сказала:
– Монти не обанкротился, папа. Он просто вернулся домой.
Все трое ожидали, что случится что-то ужасное, и рады были хоть тому, что Уинифрид держит его за руки, но они не знали, как крепки корни в этом старом, похожем на тень Форсайте. Какая-то гримаса покривила его гладко выбритые губы и подбородок, какая-то тень пробежала между длинными седыми бакенбардами. Затем он твердо, почти с достоинством, произнес:
– Он меня сведет в могилу. Я знал, чем это кончится.
– Не нужно расстраиваться, папа, – сказала Уинифрид спокойно. – Я заставлю его вести себя прилично.
– Ах! – сказал Джемс. – Снимите с меня это, мне жарко.
Они размотали плед. Он повернулся и твердой поступью направился в столовую.
– Я не хочу супу, – сказал он Уормсону и опустился в свое кресло.
Все тоже сели – Уинифрид все еще в шляпе, – в то время как Уормсон ставил четвертый прибор. Когда он вышел из комнаты, Джемс сказал:
– Что он привез с собой?
– Ничего, папа.
Джемс устремил взгляд на свое отражение в ложке.
– Развод! – бормотал он. – Вздор! О чем я думал? Мне нужно было предложить ему пенсион, чтобы он не возвращался в Англию. Сомс! Ты съезди и предложи ему это.
Это казалось таким разумным и простым выходом, что Уинифрид даже сама удивилась, когда сказала:
– Нет, пусть уж он останется теперь, раз вернулся; он должен просто вести себя прилично – вот и все.
Все посмотрели на нее. Всем было известно, что Уинифрид мужественная женщина.
– Там ведь, – не совсем вразумительно начал Джемс, – кто знает, что за бандиты! Поищи и отними у него револьвер! И не ложись спать без этого. Тебе нужно взять с собой Уормсона, чтобы он у вас ночевал. А завтра я с ним сам поговорю.
Все были растроганы этим заявлением, и Эмили сказала ласково:
– Правильно, Джемс, мы не потерпим никаких глупостей.
– Ах! – мрачно пробормотал Джемс. – Я ничего не могу сказать.
Вошел Уормсон с рыбой, и разговор перешел на другую тему.
Когда Уинифрид сразу после обеда подошла к отцу поцеловать его и пожелать спокойной ночи, он поднял на нее такие вопрошающие, такие тревожные глаза, что она постаралась собрать все свое мужество, чтобы сказать как можно непринужденнее:
– Все благополучно, папа, милый, не беспокойтесь, пожалуйста; мне никого не нужно, он совсем смирный. Я только расстроюсь, если вы будете волноваться. Спокойной ночи, спасибо, папа!
Джемс повторил ее слова: «Спасибо, папа!» – словно не совсем понимал, что это значит, и проводил ее глазами до двери.
Она вернулась домой около девяти часов и прошла прямо наверх.
Дарти лежал на кровати в своей комнате, переодетый с ног до головы, в синем костюме и в бальных туфлях. Руки его были закинуты за голову, потухшая папироса торчала изо рта.
Уинифрид почему-то вспомнились цветы на окне в ящиках после знойного летнего дня – как они лежат, или, вернее, стоят, обессиленные от жары, но все же чуть-чуть оправившиеся после захода солнца. Казалось, словно на ее опаленного супруга уже брызнуло немножко росы.
Он вяло сказал:
– Ты, наверное, была на Парк-лейн? Ну, как старик?
Уинифрид не могла удержаться и желчно ответила:
– Не умер еще.
Он вздрогнул, совершенно определенно вздрогнул.
– Пойми одно, Монти, – сказала она, – я не допущу, чтобы его кто-нибудь чем-нибудь расстраивал. Если ты не будешь вести себя прилично, уезжай туда, откуда приехал, или куда угодно. Ты обедал?
– Нет.
– Хочешь есть?
Он пожал плечами.
– Имоджин предлагала мне, я не стал.
Имоджин! Уинифрид в своем смятении позабыла о ней.
– Значит, ты видел ее? Что же она тебе сказала?
– Поцеловала меня.
Уинифрид с чувством горькой обиды увидела, как его хмурое, желчное лицо прояснилось. «Да, – подумала она, – он любит ее, а меня ни капли».
Глаза Дарти блуждали по сторонам.
– Она знает про меня? – спросил он.
И Уинифрид вдруг осенило: вот оружие, которым она может воспользоваться. Он боится, как бы они не узнали!
– Нет, Вэл знает. А больше никто; они знают только, что ты уезжал.
Она услышала вздох облегчения.
– Но они узнают, – твердо сказала она, – если ты только дашь мне повод.
– Ну что же, – пробормотал он. – Добивай меня! Я уже и так уничтожен.
Уинифрид подошла к кровати.
– Послушай, Монти, – сказала она. – Я вовсе не хочу добивать тебя. И не хочу делать тебе больно. Я ни о чем не буду вспоминать. И не буду терзать тебя. Какой от этого толк? – Она секунду помолчала. – Но я так больше не могу и не буду так жить. И лучше, если ты это поймешь. Я много страдала из-за тебя. Но я тебя любила. Ради этого…
Опущенный взгляд ее зелено-серых глаз встретился со взглядом его карих глаз, глядевших из-под тяжелых век; она вдруг дотронулась до его руки, повернулась и вышла.
У себя в спальне она долго сидела перед зеркалом, вертя машинально свои кольца, думая об этом смуглом присмиревшем, почти незнакомом ей человеке, который лежал на кровати в другой комнате; она решительно не позволяла себе «терзаться», но ее грызла ревность к тому, что он пережил, а минутами сердце ее сжималось от жалости.
XIV
Диковинная ночь
Сомс упорно дожидался весны – занятие нелегкое для человека, который сознает, что время бежит, что дело ни на волос не подвигается и что по-прежнему нет выхода из паутины. Мистер Полтид не сообщал ничего нового, кроме того, что слежка продолжается и на нее, разумеется, уходит масса денег. Вэл и его троюродный брат уехали на фронт, откуда последнее время поступали утешительные известия; Дарти пока что держал себя прилично; Джемс не хворал; дела процветали как-то даже почти невероятно, и у Сомса не было, в сущности, никаких оснований тревожиться, кроме того только, что он чувствовал себя «связанным» и не мог сделать ни шагу ни в одном направлении.
Правда, он не совсем избегал Сохо: он не мог допустить, чтобы там подумали, что он «отстал», как сказал бы Джемс, – ведь ему в любую минуту может понадобиться снова «пристать». Но ему приходилось вести себя так сдержанно, так осторожно, что он часто только проходил мимо ресторана «Бретань», даже не заглядывая туда, и сейчас же спешил выбраться из пределов этого квартала, который всегда вызывал у него ощущение, что он допустил какую-то ошибку в обращении со своей собственностью.
Так, возвращаясь однажды оттуда майским вечером, он вышел на Риджент-стрит и попал в толпу, которая произвела на него впечатление чего-то совершенно невероятного, – орущая, свистящая, пляшущая,