Он был слишком взволнован.
Он расхаживал по комнате взад и вперед, и, не смотря на то, что у него был целый день, чтобы успокоиться после инцидента в ресторане, который случился на кануне вечером, его плечи были по-прежнему опущены под тяжким бременем, которое я на них взвалила.
Из-за своей оплошности.
— Чарлина, пожалуйста, это не те ошибки, которые ты можешь себе позволить.
Всё о чем я говорю, так это то, что ты должна быть осторожна.
всегда осторожна.
Лицо отца раскраснелось, он приложил мозолистую руку к щеке.
По лбу пролегли морщины, он хмурился.
— Я беспокоюсь за тебя.
Я переживаю за всех нас.
— Знаю, — ответила я, упрямо отказываясь потакать своим родителям, которые предпочитают говорить на Парсоне.
Я предпочитала, по большей части, говорить на Англайском.
Всё время на Англайском.
Тогда не было места недоразумениям, не было места ошибкам.
Я хотела бы, чтобы все понимали это так же, как и я.
Он присел на диван в маленьком жилом пространстве нашего дома.
Здесь было уютно, и оно было наполнено воспоминаниями.
Я знала наизусть каждый уголок, каждый камешек, каждую деревянную дощечку и каждый темную щелочку.
Это был дом, в котором я родилась и в котором воспитывалась. Внезапно я почувствовала себя недостойной этого спасительного островка. Из-за того, что не оправдала доверия отца.
Я понимала — возможно, даже больше, чем кто-либо — чем ему пришлось пожертвовать, чтобы обеспечить нашу безопасность.
Я всё еще помню ту ночь, когда была того же возраста, что и Анджелина сейчас.
Ночь, когда некий человек постучал в нашу дверь требуя поговорить с моим отцом и отказываясь уйти без ответов на свои вопросы.
Отец затолкал меня в мою спальню, наказав ждать там, пока он не скажет, что я вне опасности и разрешит выйти.
Или до тех пор пока мать не вернется домой.
И я старалась повиноваться. Попыталась спрятаться под кроватью — как он и настаивал — но я была так испугана.
Тот вечер был еще так свеж в моей памяти: холодный каменный пол под моими босыми ногами, когда я выползла из своего укрытия; кукла, прижатая к груди, слова, громыхающие по ту сторону двери.
— Джозеф, я слышал, что она сделала.
Тот человек заговорил с ней на Термани и она ответила ему.
Она поняла всё, что он сказал.
— Она же мерзость! — голос, что я услышала, в котором слышались негодование и страх, не принадлежал моему отцу.
— Ничего ты не слышал.
Она дитя.
Она всего лишь забавлялась.
— Нет, она действительно всё понимала и ты подвергаешь нас всех риску позволяя ей здесь находиться.! — Я задержала дыхание, прислонившись лбом к грубо-отесанным доскам двери, единственной преграде, разделяющую меня с отцом.
А затем мой отец произнес рассерженным, но настойчивым голосом.
— Ты должен покинуть мой дом.
Тебе нечего здесь делать.
Последующая тишина, была слишком долгой, и такая значительная, что уже тогда я достаточно хорошо понимала, что это такое, бояться пустоты.
Я отступила на шаг назад, всё еще дрожа в полумраке.
Я помнила, как тот другой мужчина потом снова заговорил, почти шепотом.
— То что она умеет, не законно.
Либо ты сдашь её, либо я.
Мой отец тут же ответил.
— Я не могу позволить тебе так поступить.
Я попятилась назад, крепко прижимая к себе куклу, делая медленные и осторожные шаги, я попятилась назад.
Как и велел папа, я, как можно тише, забралась под кровать, свернувшись там калачиком. А по щекам текли слезы.
Закрыв лицо руками, пыталась защититься сначала от ужасных звуков, а потом от оглушающей тишины, наступившей за дверью.
Я дрожала в темноте, панически страшась, что эти звуки появятся вновь и, проникнув сквозь закрытую дверь, доберутся до меня.
Но ничего такого не произошло, а последовавшия потом тишина, казалось, тянулась бесконечно.
Когда я устала, то положила лоб на холодный пол и ждала.
Наконец, когда скрипнула входная дверь, моё сердце чуть не выпрыгнуло из груди.
В мгновение ока во мне все встрепенулось.
Я открыла глаза пошире, чтобы постараться повнимательнее рассмотреть сквозь темноту, чьи же это ноги прошаркали к моей кровати.
По моей коже пробежали мурашки от скрипучего звука, издаваемого тяжелыми ботинками об каменный пол.
Я приподнялась на локтях, вглядываясь в темноту.
В горле стоял ком.
А потом матрац надо мной прогнулся и я услышала тяжелый вдох.
— Ты уже можешь выйти.
Услышав голос своего отца, я поползла на животе, изо всех сил работая локтями.
Но не успела полностью вылезти, как отец уже тащил меня вверх, прижимал к себе.
Обвив отца руками, подогнув под себя ноги, я уселась на его теплых коленях.
Вдохнула его запах.
Он долго держал меня прежде, чем заговорить снова, вероятно потому что было очень много всего, о чём мы не должны говорить, очень много того, что должно остаться невысказанным.
Наконец его голос загрохотал из груди напротив моего уха.
Теперь он говорил на Англайском. Более мягкие слоги языка заставляли его слова казаться менее резкими, чем прежде, когда он разговаривал с человеком в другой комнате.
— Ты не можешь больше допускать подобных оплошностей.
Ты должна быть осмотрительней.
Когда он снимал меня со своих коленей и укладывал на мягкие подушки, то переключился назад на более гортанный тон нашего родного языка.
— Теперь отдохни, родная.
Мне нужно прибраться, пока твоя мама не вернулась.
Он подоткнул одеяла вокруг меня и наклонился, мягко прижимая губы к моему лбу.
Отяжелевшие веки закрылись, и я помню то чувство безопасности и надежности, от осознания, что отец защитил меня. Что он всегда будет защищать меня…
в то время как я пыталась забыть о крови, которой была покрыта его рубашка.
Я вздохнула, когда смотрела на своего отца сейчас, зная, что все, что он когда-либо хотел — держать нас в безопасности, меня и Анджелину.
Так почему же для меня было настолько трудно признать, что я совершила ошибку? — Ты прав, Папа.
Наконец, сказала я.
— Я буду более осторожно себя вести.
Обещаю.
Он улыбнулся мне.
Это была жалкая попытка, но я ценила его усилия.
— Знаю, родная, так и будет.
Он взял меня за руку и сильно стиснул мои пальцы в свое руке.
Входная дверь распахнулась и внутрь вприпрыжку проскакала Анджелина, маленькая и энергичная. Благодаря её спутанным и непокорным волосам она походила на крошечный вихрь.
Мама зашла следом за ней.