душу их ржавчина и успокаивающий запах сырости.
Кошачий Бог скользнул в темноту и подивился ловкости и решительности, с которой Тэлли последовала за ним. Он чувствовал её доверие, и оно придавало силы, как правильно сваренная тирена.
– Вот здесь, – сказал Морео, когда они пошли по «главной улице» подземного города, как Кошачий Бог называл для себя длинный, практически бесконечный туннель, в котором можно было идти, не сгибаясь, словно по набережной реки.
Тэлли, судя по всему, оценила своеобразную красоту столичного подземелья. Её взгляд постепенно прояснялся, как всегда, когда она «нападала на след». «Вот здесь», – уверенно сказала она и опустилась на большую ржавую трубу – старый коллектор, который не стали убирать, когда проложили новый, и который теперь медленно превращался в скелет. Тэлли сидела, закрыв глаза, и сквозь крысиный писк отчётливо слышала биение огромного сердца. Кошачий Бог был прав. Теперь легко будет протянуть нить к тому месту в Синтийской Республике, где им нужно оказаться. Где она хочет оказаться.
Морео опустился рядом с Тэлли, вслушиваясь в до боли знакомые звуки. Точнее, сначала эти звуки заглушали боль, а затем стали настолько привычными, что перестали с этим справляться.
– Ты её ещё любишь? – тихо спросила Тэлли, не открывая глаз, и для Морео эти слова показались оглушительными.
Он не ожидал такого от мудрой и доброй Тэлифо. Только не здесь, где он так ненадёжно похоронил своё прошлое. И реальнейшее отозвалось волной ненависти – всё-таки Морео тоже был из тех, кто может повелевать.
Тэлли почувствовала, как её щёки почти обжёг невысказанный ответ. А потом чёрный, даже в темноте подземелья, даже за закрытыми веками ясно различимый ком бесформенной боли придавил её к стене.
– Если это нескончаемое бессмысленное страдание называется любовью – то да. Люблю. Люблю, слышите, Окло-Ко вас всех забери! – закричал Морео, и его крик распугал неизвестно как угнездившихся между ржавыми балками летучих мышей, так что они недовольно прошелестели своими кожистыми крыльями в поисках более спокойного места.
Тэлли открыла глаза, но молчала. Морео сидел рядом, пряча лицо в руках. И хотя её довольно сильно придавило чужой болью, Тэлифо нашла в себе силы, чтобы почувствовать в солнечном сплетении привычный клубок нити, связывающей её с каждым страдающим. Она протянула руку и осторожно погладила Морео по волосам.
– Они говорили, что всё пройдёт. Что время излечит. Они даже говорили, что я найду кого-нибудь ещё, – в бессильной ярости прошептал Морео.
– Одна моя знакомая кондитерша, – как ни в чём не бывало сказала Тэлли, когда Кошачий Бог уже успокоился и даже виновато поглядывал на свою спутницу, которую, будь она послабее, вполне мог серьёзно повредить, – говорила: если любовь приносит вам только удовольствие и радость, то проверьте – возможно, это не любовь, а вишнёвый пирог.
Морео улыбнулся – как будто треснул кошачий лёд, и вода его глаз из мутной стала прозрачно-голубой, словно горные весенние ручьи.
Прошло ровно два часа, когда Сола неторопливо поднялась на ноги. Было ещё темно: солнце не взошло даже на вершины окрестных холмов. Но в реальнейшем она впервые на самом деле услышала этот звук, похожий на стук падающего созревшего каштана в середине лета. Только безмолвный. Звук, порождённый той тишиной, которая даже в реальном различима перед рассветом, а в реальнейшем становится оглушительной. Сола даже на мгновение испугалась, что не успеет, поэтому слишком торопливо стала доставать скрипку – и, конечно, дольше провозилась с замками. Но она успела, и как только первый, лишённый тональности и лада аккорд рассвета громко зазвучал над долиной, Сола заиграла: сначала скромным аккопанементом новому дню, но затем, постепенно вплетая в свою музыку всё вокруг, она вытеснила из мира все звуки, кроме голоса старой скрипки.
Приказ был – начинать бой на рассвете. Генералы знали, что промедление может лишить их этой возможности: эти ненадёжные мягкотелые штатские в любой момент готовы были передумать. И тогда никакими силами не заставишь солдат стрелять друг в друга: теперь они все ужасно прагматичны, не то, что в старые героические времена.
Первый луч солнца проскользнул между холмами и почти одновременно выхватил из темноты чёрно-синий флаг синтийцев и красно-зелёный – армии Шестистороннего. Флаги были взяты солнцем без боя, но люди не могли себе такого позволить – поэтому нужно было готовиться атаковать и защищаться.
Никто из солдат потом не мог вспомнить, кто первым услышал музыку (и даже была ли она вообще). Некоторые описывали, как их душу охватило вдруг необъяснимое волнение, не позволяющее подготовиться к бою. Словно происходило что-то важное, от чего нельзя было оторваться – но что именно, никто сказать не мог. И факт заключался в том, что ни один солдат не смог переступить границу и начать убивать. И даже генералы, недовольно выкрикивающие что-то из своих палаток, вскоре поняли, что не помнят, зачем они прибыли к этому маленькому городку, который и на карте-то сложно различить.
Сола играла не останавливаясь. Она играла обо всём, что знала, и, когда почувствовала себя увереннее – обо всём, что ещё предстояло узнать. Сначала она построила для себя четырёхчастную сонату: Жизнь, Счастье, Смерть и Вечность. И когда она играла Жизнь, то под ногами её расцветали цветы и пели птицы, Счастье – и солнечный ветер приносил всем, кто её слышал, ванильный запах эйфории, который вскоре сменялся картинами поздней осени, скелетами листьев, летящих в безжалостном вихре борея, а за ними – длинными, как косы горных девушек, дорожками луны на Кахольском озере – спокойном, ужасающе безмолвном – в мире без людей.
Рассвет уже протёр глаза, потянулся и зашагал в сторону старых улочек Хильма, а Сола всё ещё играла. Она не могла остановиться, хотя с каждой нотой, с каждым вытягивающим последние воспоминания аккордом её становилось всё меньше. И на сколько тактов осталось – не было времени подумать. Потому что лучше уж потерять пару нот, чем упустить темп. Поэтому Сола играла и играла, и музыка, как огромное хищное насекомое с прекраснейшими, переливающимися всеми цветами радуги крыльями, пожирала её.
Приграничный Хильм выглядел настоящим городом-призраком: жители покинули его, как только стало известно, что армии потенциально враждующих сторон решили обосноваться неподалёку, дисциплинированно и цивилизованно выжидая начальственного разрешения убивать друг друга. И хотя Шестистороннее и Синтийская Республика уже давно подписали Пакт о мирных жителях, любому мальчишке, который хоть раз играл в войну, было известно, что мирные жители, в отличие от мёртвых, всегда могут взять в руки оружие. А первое правило любых войн, производное от последнего – о неподсудности победителей, предписывало быть эффективным.
Тэлифо и Морео шли по центральной улице Хильма и оглядывали невысокие дома, наспех заколоченные деревянными досками, словно перечёркнутые слова и предложения в