Следуя этой логике, можно ожидать, что великаны должны быть не чужды просветленного, может быть, даже божественного начала. Однако "божественное" в спектаклях Чулли вовсе не означает светлое, благое, доброе. Так, в "Хорватском Фаусте" Слободана Шнайдера Чулли выводит на сцену трех великанов в обличье ангелов с громадными крыльями за спиной. Лица их скрыты под яйцевидными масками, а в руках нити, привязанные к рукам, ногам, головам Фауста, Мефистофеля, Маргариты. Огромные таинственные ангелы — всесильные кукловоды — и живые люди в роли покорных марионеток. Вот как понимают связь "божественного" и "земного" в Театре ан дер Рур, вот отчего карлики и великаны так часто выходят на его сцену.
В своих постановках Чулли нередко дополняет антиномию "большого" и "маленького" противоположением "живого" и "неживого". Например, в его сценически совершенной, насыщенной пронзительными поэтическими прозрениями и философскими догадками постановке "Кетхен из Хайльбронна" Клейста главным конфликтом оказывается спор живой плоти, неутоленных поисков духа и физического омертвения, духовной спячки, в которые впадают герои, лишь только они полагают, что искомые ими цели достигнуты. Эта сложная коллизия воплощается режиссером с помощью игры в "большое" и "маленькое", в "живое" и "мертвое": наряду с живыми актерами в " спектакле выведены их куклы в полный рост, так что каждое действующее лицо имеет возможность как бы впрямую обратиться к себе-двойнику, к двойнику партнера — в ролях эпизодических персонажей "задействованы" великолепные, взятые из подлинного народного итальянского театра марионетки; перед самым же финалом на особой встроенной в задник ширме появляются главные герои, претерпевающие свои последние испытания в виде крохотных кукол. Игра масштабами, игра фактурой становится, таким образом, проводником метафизически обобщенной и одновременно сугубо современной темы земной человеческой юдоли.
Одаренный поистине провидческим театральным зрением, Роберто Чулли тем не менее не первый и не единственный, кто ощутил и использовал в философском плане возможности наглядного сопоставления "большого" и "маленького". Достаточно обратиться к "Синей птице" Метерлинка, к ее полной мхатовской версии, чтобы обнаружить своеобразную, но сходную трактовку этих же начал. Смерть здесь — устрашающие гигантские "Духи Тьмы и Ужасы", слуги злобной Ночи;
Жизнь — крошки "лазоревые дети" в Царстве будущего, в царстве неродившихся душ, которых опекает мудрое и строгое Время...
Лопахин в "Вишневом саде" в порыве несвойственного ему философствования говорит: "Господи, ты дал нам громадные леса, необъятные поля, глубочайшие горизонты, и, живя тут, мы сами должны бы по-настоящему быть великанами..." На что не расположенная к лирике Раневская отвечает ему: "Вам понадобились великаны... Они только в сказках хороши..."
В этих двух репликах, кажется, и заключена проблема. Это с изумительной чуткостью ощутил постановщик "Вишневого сада" Джорджо Стрелер, материализовавший диалог Лопахина и Раневской еретически простым способом. Он пустил во втором акте сначала по самому дальнему краю сцены, а затем по самой авансцене, чуть ли не в ногах чеховских персонажей, паровозик с несколькими вагонами. Игрушечный и в то же самое время почти как настоящий, поезд этот в считанные мгновения представил нам действующих лиц сначала как "карликов", а затем — как "великанов". Здесь на особый лад осуществился "феномен Гулливера", рядом с лилипутами — великана, прозванного Куинбус Флестерин, или, что то же самое, Человек-Гора, рядом же с великанами — не просто карлика, но, если сказать сильнее, какого-то насекомого в человеческом обличье...
Великаны и карлики — это, как выясняется, образно-философский способ разобраться в природе человека, поточнее определить ее потенции, нравственный и физический ее "состав". "Большое" и "маленькое" потребно для установления нормы, для ответа на вопрос из числа вечных: что есть человек, каким он может и должен быть. Когда-то Гёте сказал, что между двумя крайностями лежит проблема. В данном случае между великанами и карликами, по всей вероятности, пролегает один из путей поисков человечности. Но не ее одной.
Права Раневская: великаны (и карлики) особенно "в сказках хороши". Театр, как бы серьезно к нему ни относиться, та же сказка, только с неисчерпаемым разнообразием вариантов и каждый раз новым взглядом на жизнь. Не исключено, что для самой жизни лучше было бы обходиться вовсе без карликов и великанов, пользоваться "услугами", так сказать, людей среднего роста. Но какой урон понесла бы тогда поэтическая фантазия, без которой мертво искусство и бесприютна сцена!
(Великаны и карлики на пространствах культуры // Независимая газета. 1993. 1 окт.).
Мы еще увидим небо в алмазах?На Третьем международном фестивале им. А. П. Чехова
Апрель 1998 г.
Чеховский фестиваль, который все время обещает.
Третий международный театральный фестиваль им. А. П. Чехова длится уже месяц. Есть основания подвести первые "промежуточные" итоги. К сожалению, они мало утешительны.
У фестиваля много спонсоров, на него затрачено немало средств. Но пока что решительным образом неудовлетворителен результат всех этих усилий. Фестиваль никак не выходит на тот уровень спектаклей, о которых можно было бы сказать словами его организаторов: вот "самое интересное и талантливое, что есть в мировом театре". Более того — буду откровенен: среди представленных спектаклей есть такие, которые кажутся в программе такого престижного фестиваля необязательными и даже неуместными. Может быть, гость из Франции Оливье Пи, как сообщает программка, и в самом деле "с наслаждением облачается в платье берлинской певички" в спектакле "Кабаре мисс Найф", сочетающем бесшабашность с вопиющим дилетантизмом. С тем же видимым наслаждением он бегает перед публикой нагишом в претенциозно-сюрреалистической постановке "Лицо Орфея", в которой тщится придать поэтическую глубину трюизмам. Но понять, почему именно эти работы попали на чеховский фестиваль, право же, трудновато.
Уже показали свои работы американцы, французы, немцы. В объективной и непредвзятой критике прозвучала весьма любопытная интонация: что ж, пусть этот спектакль очевидно неудачен, мы с надеждой будем ожидать следующий! Сегодня, скажем, смотрим на редкость тусклую и невыразительную постановку "Шести персонажей в поиска автора"— надеемся и ждем "Короля-Оленя"! Сегодня смотрим вычурно-стилизованного и внутренне холодного "Короля-Оленя" — ждем разрекламированных немецких "Трех сестер"! Обнаруживаем в "Трех сестрах" необременительный тип "новаторского" прочтения Чехова, в котором акцентируются всеми мыслимыми средствами кладбищенские мотивы и герои, расплывшиеся, одряхлевшие, со стертыми физиономиями, волею режиссера Кристофа Марталера помещены то ли в богадельню, то ли в лечебницу для страдающих изъянами опорно-двигательного аппарата. Ждем "Медею" из Штутгарта. Смотрим "Медею" — сниженную и обытовленную, лишенную напряжения и остроты, с хором, напоминающим работниц текстильной фабрики в обеденный перерыв, и запоздавшими, ненужными пожароопасными эффектами под занавес — ждем... и так далее.
Можно сказать, что у фестиваля даже сложилась на сегодняшний день своеобразная "драматургия" с невыразительной экспозицией, проблематичными кульминациями и весьма странными отношениями со зрителем. Перед началом спектаклей, когда повсюду разгуливают охваченные дежурным энтузиазмом корреспонденты ТВ и радио, зрители, полные радостных предвкушений, весело толпятся у входа в театр. В антракте — значительная их часть, грустная и разочарованная, быстро разбирает свою одежду в гардеробе и отправляется восвояси.
Но, позвольте, разве не к зрителю в самом важном и решающем своем итоге адресуется фестиваль?
Выясняется, что самые благие намерения без убедительного подтверждения уровнем самих спектаклей обречены. И обещание "открытости всему новому и талантливому", благородное стремление "укреплять чувство всемирного театрального братства". И даже такая понятная готовность посвятить фестиваль столетию МХАТа. При отсутствии художественных потрясений, без того, что можно было бы назвать событийностью в искусстве театра, фестиваль мало-помалу рискует превратиться в светскую "тусовку" с участием международной и отечественной театральной элиты, протекающую на глазах зрителя, впечатленного, к сожалению, пока что одним только этим фактом. Это заставляет задуматься о несовершенстве изначальной концепции фестиваля. "Открытость" поставила его под угрозу понижения творческого уровня и случайного подбора спектаклей.
Фестиваль продолжается. Призовем зрителя настроиться на стоический лад. И вместе с ним будем терпеливо ожидать встречи с "живой легендой французской сцены" Арианой Мнушкиной, с окруженным плотной завесой тайны Бобом Уилсоном. Надежда, как известно, умирает последней!