Читать интересную книгу Сага о Викторе Третьякевиче - Марта-Иванна Жарова

с разных сторон.

– Ну вот видишь, узнал, – тепло похвалил его Виктор и вдруг закашлялся, потому что из горла у него тонкой струйкой сочилась кровь и стояла во рту. – Приподними меня немного, Серёжа, – попросил он чуть слышно.

Серёжа осторожно подхватил его под мышки, приподнял и прислонил к стене.

– Это полицаи крикнули, когда тебя швырнули: «Забирайте своего комиссара!» – услышал Виктор откуда-то из дальнего угла камеры. – А мы сначала не поверили. Знаешь ведь, наверное… Ты, Витя, нас прости.

Это был голос Толи Попова. Теперь Виктор мог, облокотившись о стену, оглядеть обитателей камеры. От этого зрелища у него снова защемило сердце.

Проклятые гады!!! Что они сделали с ребятами! Вон там, у противоположной стены, с кровавыми ранами вместо глаз, Ваня Земнухов. Виктор точно знал, что это он, хотя Ивана было так же невозможно узнать, как и его самого. А от вида перепаханной нагайками головы Анатолия Попова раны на его собственной голове вспыхнули с новой силой. Большинство ребят были искалечены и изуродованы. И все они смотрели на него с таким же ужасом и болью, как он – на них.

Виктор не сразу осознал, кого он мучительно ищет взглядом и не находит.

– А где Женя Мошков? – вырвалось тогда у него.

– Вечная память Жене, – тяжело отозвался Анатолий. – Не простили ему холуи фашистские того, как он тебя перед ними защищал.

И печать скорби легла на изможденные, израненные лица.

– Хлопцы, родные! – обратился Виктор ко всем, кто отвечал на его тёплый взгляд, заражая их своей непостижимой, невесть откуда берущейся бодростью. – Мы все с вами нынче выглядим неважно, но это не повод расклеиваться. Осталось терпеть недолго. Наверное, только до утра. Мужайтесь, хлопцы. Слышите? Умирать надо хорошо. Как жили…

Слова эти на миг повисли в тишине, вслушиваясь в которую, можно было различить звуки орудийной стрельбы, падения снарядов, но тише, чем вчера, когда сердце питала надежда. Видно, наши отступили, и теперь уже не верилось в то, что они возьмут город прежде, чем случится непоправимое.

– А я, Витя, так хочу жить, что страшно и подумать! – признался вдруг Володя Осьмухин. – Да, понимаю: все хотят, а надо этим гадам показать так, чтобы им страшно стало. И мы ведь им покажем, не сомневайся! А жить ещё сильнее хочется, когда об этом думаешь. Потому что жили мы и вправду хорошо. Мне вот теперь кажется, Витя, что никогда уже больше люди так хорошо на свете жить не будут. И даже понять они уже не смогут, как хорошо мы жили. У людей будущего будет очень счастливая жизнь, и дома большие, светлые, не чета нашим шанхайским землянкам, но потому-то невдомёк, наверное, им будет, как мало может быть надо человеку и что для него самое главное. Но я очень надеюсь, что они будут так же дружить и так же любить эту землю. Вот только жаль, что не придётся нам на них поглядеть. Оттого-то, Витя, мне и хочется жить…

– Не трави душу, Володька! – воскликнул с горечью Толя Попов. – И так обидно! Сколько б мы ещё успели сделать, если бы не попались будто дети малые! Теперь вот мы знаем твёрдо: в этой камере предателей нет, и в той, что за стенкой, тоже. Девчата наши держатся все до единой! Я с первого дня голову ломал: кто же нас выдал? И с каждым днём было всё яснее, что это полный разгром, а значит, выдал свой. Но теперь мне другая мысль покоя не даёт: виноватого искать всегда удобней, чем признать правду. Ведь сколько сволоты продажной, что к фашистам в шпионы подалась! А город у нас маленький. Мы думали, будто в клубе надёжнее, чем по хатам собираться, а они нас вычислили и выследили. Попались мы, как слепые котята. Стыдно сказать, ведь я полицаям чуть-чуть не поверил: конечно, мол, кто же ещё, как не тот, кто всех знает, то есть руководитель! Но с очными ставками они просчитались, потому что по себе о нас судили, падлы! Эх, хоть бы одним глазком взглянуть, как придёт к ним расплата! Но я предпочёл бы отплатить им собственноручно. Горько умирать, не поквитавшись с ними! Вот если б наши взяли город так скоро, чтобы эти подлюги не успели убежать!

Пламя гнева ярко вспыхнуло в Толиных глазах.

Виктор вытер губы от крови.

– Они своё получат, не сомневайся, – заговорил он тихо, осторожно, потому что рот его быстро наполнялся кровью и её приходилось сплёвывать. – Наши отомстят за нас. Вот только от Сталинграда нечисть фашистскую отбросят. Уже скоро. Верьте мне, хлопцы! Наши придут, узнают, что эти выродки с нами сделали, и погонят нечисть до самого её логова. И наши хлопцы, те, которые ушли и теперь на воле, в долгу не останутся, отплатят за наши муки и смерть. А мы и после смерти будем жить. И в памяти людей, и в их сердцах. Мы будем смотреть на мир их глазами и увидим будущее, за которое теперь умираем. Нашими именами назовут улицы во всех городах страны. Нас будут любить. Люди будущего станут учиться любви и верности у нас. Мы останемся примером такой дружбы, которая крепче любого кровного родства. Навсегда! Слышите? Мы сможем приходить к живым на помощь в самый трудный час. Если только люди узнают о нас всю правду. А они её обязательно узнают. И о том, через что мы с вами прошли, и о том, как сохранили нашу верность вопреки всей подлости и лжи этих мразей. Не жалейте, хлопцы, ни о чём. Мы сделали для Победы всё, что смогли, и умираем с чистой совестью.

– Хорошо ты, Витя, говоришь, – вздохнул Володя. – Я верю, всё так и будет.

Эта речь, произнесённая ровным тихим голосом, отняла у Виктора много сил. Наверное, ему отбили лёгкие или повредили внутри что-то ещё, потому что кровь из горла у него начинала идти сильнее, стоило ему заговорить. Но он чувствовал, что сказал именно те слова, которых ждали от него ребята и которые были так нужны сейчас им всем. Вот только сознание у него теперь мутилось, он словно куда-то проваливался и в то же время продолжал ощущать истерзанной спиной холод каменной стены.

– Надо девчатам отстучать, что комиссара нам вернули, – сказал Серёжа Левашов и, встретив молчаливое согласие товарищей, принялся за дело.

Для обитателей этой камеры было очевидно, что раз после всех подлых оговоров едва живого Третьякевича принесли сюда, к ним, значит, их всех ждёт скорая смерть. Их палачи умывают руки. И там,