Читать интересную книгу Портрет незнакомца. Сочинения - Борис Вахтин

Ох, и отечество нам досталось жить, ох, и судьба…

Но перестанем охать и двинемся дальше. Охай не охай, а думать надо и ехать надо тоже.

Итак, буксует национальное самопознание, не движется вперед ни последние сто лет, ни вообще всю тысячу лет существования России. Ни на шаг нас вперед не продвинули в политической области ни эволюции (наше пресловутое терпение), ни революции (Петр, Пугачев, декабристы, народовольцы, 1905, 1917).

В этой области тупик у нас полный. Стихия кружит нас, окунает в кровь, высушивает, но с места не сдвигает…

А между тем…

А между тем имеется странность. Прав никаких, социально-политического прогресса нет, за тысячу лет истории имели одно-единственное заседание свободно избранного парламента (Учредительного Собрания), всю историческую дорогу, нарастая, террор, тайная полиция, Сибирь, каторга для думающих, варварская цензура, море неграмотных, наконец верх государственной преступности — архипелаг ГУЛаг… и тут же, в этой же стране, на этой же земле, пропитанной кровью чуть ли не до антиподов, расцвела и не прекращается огромная, интенсивнейшая духовная деятельность.

Пожалуй, только в библейские времена возникало в одном народе столько пророков, прорицателей, учителей жизни, сколько у нас за последние, скажем, 150 лет.

Пушкин, Гоголь, Достоевский, Хомяков, Толстой, Блок, Вл. Соловьев, Бакунин, Герцен, Кропоткин, Ульянов, Федоров, Леонтьев, Бердяев, Флоренский, Скрябин, Пастернак, Солженицын, Сахаров, Шафаревич, С. Соловьев, Ключевский… Перечислил без порядка, как в голову пришли, наверняка и пропустил множество. Не стоит спорить об именах — другие, возможно, назовут других. Строго говоря, к пророкам правильно относить только тех, кто исходит в своих рассуждениях и предсказаниях из идеи конца мира, из эсхатологических построений. Думаю, что этому условию все здесь названные удовлетворяют. Во всяком случае, все они брали на себя смелость и ответственность указывать своему народу (а порой и всем народам земного шара) путь, по которому тому следовало бы идти. И вот тут уже без иронии — ума палата. Тут — не Сандвичевы острова. Тут на всю жизнь хватит изучать, вникать, обдумывать…

Как же так получается: с одной стороны — несомненный зверский общественный гнет, преследование личности, унижение ее достоинства, стремление всех согнуть в бараний рог, подстричь под одну гребенку, оболванить, подровнять, обкорнать и Кузькину мать показать, а с другой — несомненные вершины духа и мысли, головокружительные прозрения, проницательнейшие предсказания, могучие личности? Как же так? Жалкие и беспомощные политические ученики Запада — и мощные независимые его духовные учителя (разные по составу учения, но влиятельные — Достоевский, Ульянов, Солженицын, Сахаров)? Отсталая по всем общественным параметрам страна, занятая лишь тем, чтобы выжить, — и замечательная в ней духовная культура, прекрасная, как острова Южных морей?

И — заметим: оба процесса, оба подъема — революционный, сведшийся к бесплодной ненависти и толчению воды в ступе, и культурный, принесший такие замечательные умозрительные плоды, — начались почти одновременно, примерно после Отечественной войны 1812 года. Политическое движение шло стремительно, и в 1825 году предпринята была попытка взять власть; попытка провалилась, движение замерло на тридцать лет, чтобы потом возродиться и продолжить тот процесс толчения в ступе — нет, не воды, а крови и костей соотечественников, — который идет и по сей день и которому конца и края пока что не видать. Движение культурное взрывов не знало, шло неуклонно — и на рубеже XIX и XX веков достигло небывалой интенсивности и широты: оно захватило религию, философию, науки, музыку, литературу…

Политическое движение обанкротилось; культурное качнулось от ударов неслыханного террора, потеряло множество деятелей, уничтоженных физически, но все-таки выстояло — вспомним имена Ахматовой, Пастернака, Мандельштама, Булгакова, Платонова, А. Зиновьева, Войно-Ясенецкого, Конрада, Лихачева, Вяч. Вс. Иванова, Козырева, Шафаревича, Солженицына, Максимова, вспомним «новую волну», поднявшуюся в самиздате и державшуюся до последнего времени.

Трудно не согласиться, что в России перед революцией имел место необыкновенный духовный подъем; основа этого подъема — обновленные религиозные искания, мечта о царстве Божьем на земле, о торжестве идеалов Христа и христианства; русская интеллигенция, великолепно знавшая всю западную литературу, почувствовала, поняла, что в России совершается нечто небывалое, уловила это нечто и назвала его «русским мессианством», она постигла, что по неизвестным причинам Россию ждет особая судьба, необычная участь, что Россия оказалась избранной — обреченной на необщий путь и необщие страдания. С пророческой силой прозрели и это будущее — угнетение личности за ее подобие Богу, разгул «бесовщины». «Бесы» — увидел Пушкин; «Бесы!» — ахнул, разглядев, Достоевский; «Расходились, разгулялись бесы по России вдоль и поперек», — подтвердил Волошин; бесовского ревизора-дьявола Воланда повстречал в Москве Булгаков.

Все выше, выше и выше забиралась русская мысль, все ярче был свет, бивший в глаза, все ближе казалась цель, когда вдруг — бац! — сверкнула ослепительная молния, свет мгновенно погас — и мы приходим в себя, залитые кровью, обожженные, испуганные: «это что?» — «тс-с-с» — «не знаю» — «где мы?».

Наши писатели-пророки не выдумали особое призвание России. Можно сейчас, когда все главное в этом смысле уже случилось со страной, твердить, что не надо нам никакого мессианства, что одна беда от него. Поздно об этом спорить, поздно проклинать или восхвалять. Страшная гроза уже разразилась над нашими головами; поредел наш народ — где бы жить должны два-три человека, там один живет; а нас пытаются убеждать, что ничего особенного с нашим народом не случилось, никакого избранничества не было, просто его выдумали, сочинили себе же на голову. Может быть, избранничество кое-кто понимает как нечто очень житейски приятное? Вроде избрания на царство? в академики? в президиум? Так не о таком избранничестве шла речь, а о чем-то житейски жутко «неприятном», а именно об избрании на страдания, на невыносимую участь, на неразрешимое мучение. И это мучение — вот оно, окружает нас со всех сторон. Что может быть нестерпимее для нации — провидеть свое кровавое будущее, описать его корни и причины и не суметь предотвратить; иметь могучую душу и ясный ум — и не суметь совладать со стихией! Видеть бессмысленную гибель многих миллионов своих соотечественников — и быть не в силах прервать это палачество!

И вот, когда всматриваешься в полюса нашей общественной жизни и нашей культуры, то видишь их полный и решительный разлад, разлад национального тела и души, материи и духа, мечты и реальности. Как закричали давным-давно «слово и дело!», отделив одно от другого в звучании, приравняв слово к делу, но никогда — наоборот, так и дали расти мощному мечтанию в отрыве от дела, даже от гласности, от сообщения кому-нибудь об этом мечтании.

Русский крест

У нашей страны, по моему глубокому убеждению, нет иного пути, кроме своего собственного, неподражательного; и идти по этому пути можно только вперед, не сворачивая в сторону, не возвращаясь назад. Точнее же сказать — не назад, не в стороны, не вперед, а — вверх…

Впрочем, России пока что не удавалось свернуть со своего пути, не получалось изменить свою судьбу.

Приблизительно в 988 году Русь крестилась. Крещению, как говорит летопись, предшествовали поиски веры, свободный выбор ее — и она была выбрана сознательно. Такого другого примера мы, пожалуй, в истории не знаем. И не так уж важно, подлинны или легендарны известия об избрании нами веры. Существенно, что национальное самосознание с гордостью считало «греческую веру», православное христианство выбранным свободно, а католичество, иудаизм и магометанство — столь же свободно отвергнутыми.

И вот, свободно и по собственной воле взвалив себе на плечи крест, русский народ с тех пор ничего, кроме страданий, так и не знает. Более того — пресекает всякую попытку избавить его от этой ноши…

Не успела Русь креститься и объединиться, как почти на двести лет погрузилась в кровавую кашу междоусобицы, когда сосед терзал соседа, брат убивал брата — за пустяк, за ничто. В разгар этого самоистребления налетели татары — и измученная Русь останавливает их, не дает им пройти дальше, на Запад, защищает зреющую европейскую цивилизацию. Татарское иго кошмой накрывает Русь — и там, под кошмой ига, страна чувствовала себя лучше, созревает для государственного единства (и для этого приходилось созревать — при единстве веры, земли и языка!) — и опять оказывается перед выбором: Новгород или Москва? И избирает не «демократический», цивилизованный, грамотный Новгород, а необузданную монархию Москвы, дикую ее государственность. Московская рать побивает новгородское войско, и Новгород включается в состав Московского государства в 1478 году. Проходит 127 лет — и на московский престол садится Лжедмитрий. У него, кажется, за польской кольчугой прогрессивнейшие реформы, лучшие намерения насчет того, как окультурить московитян, ввести образование и направиться по пути прогресса. Не тут-то было — снова избрали крестный путь, прахом Лжедмитрия выстрелили из пушки и двинулись дальше…