Читать интересную книгу Портрет незнакомца. Сочинения - Борис Вахтин

Лагеря смерти покрывали нашу страну. И мы до сих пор публично говорить о них не смеем.

Сколько было этих лагерей? Сколько и когда в них находилось заключенных? За что этих людей туда помещали? Кого освободили после смерти Сталина? Скольких освободили? Скольких не освободили? Скольких признали «невиновными», «реабилитировали» посмертно? Скольких не реабилитировали?

Точных ответов нет. Достать и прочесть книги Солженицына практически невозможно. Есть в свободном доступе отрывочные воспоминания, напечатанные вразброс. Отдельные рассказы очевидцев. Почти не найти семьи, в которых кто-нибудь не пострадал бы. Среди вернувшихся — искалеченные физически, а порой и духовно, люди. Вдруг в поезде случайный попутчик вспоминает, подвыпив, как он в каком-то предвоенном году где-то в Сибири вел на расстрел колонну заключенных, сбился с пути, заблудился и вдруг встретил свадьбу — на санях жених и невеста, родные, гости. Лошади украшены лентами. «Всех пришлось арестовать и расстрелять вместе с колонной, — вздыхает рассказчик, — чтобы не было свидетелей расстрела заключенных. Иначе расстреляли бы меня». Что это? Правда? Выдумка? Бред пьяного? Мучения совести? Дым без огня? Где это было? Когда? Было ли вообще? Протрезвев, рассказчик замыкается, спешит исчезнуть из поезда, с перрона, трудно ступая ревматическими ногами в начищенных ботиночках… Некто разыскивает человека, подвергавшего пыткам его отца. Отец после «реабилитации» умер через три месяца, кашлял кровью, не вставал с постели — а был до ареста жизнерадостен и атлетически здоров. Некто пришел не мстить, он пришел узнать. Дача, цветники, покой и достаток. Бывший палач, терзавший невинных, в кругу семьи. После первого же вопроса — истерика. Старый человек валяется в ногах у пришедшего, вопит что-то нечленораздельное, плачет, сует деньги, но ничего не рассказывает. Что затыкает ему рот после стольких лет? Только ли за себя он боится? Что повергло его в ужас? Что стоит за его спиной? Кто?

Точных ответов — не теоретических, не общих, не обобщенных, а конкретных, — нет.

Появляются рукописи. Одна, другая, третья… Воспоминания, повести, рассказы, стихи. Сквозь туман проступают отдельные кусочки картины… Как они соотносятся с целым? Что в них факты, а что — художественное обобщение? Как ответить на эти вопросы, не зная точной истории концлагерей?

Ни в печати, ни на радио, ни в телевидении, ни в кино, ни в театрах, — нигде никаких упоминаний о репрессиях тех лет. Никаких упоминаний о «реабилитации». Никакой критики прошлого. Колхозы? Это замечательная, высшая форма сельскохозяйственного производства. Почему высшая форма дает низшие результаты? Молчать! Не сметь даже сравнивать! Сколько человек «раскулачили», кто из них был «кулак», а кто попал под «разнарядку» (спускали сверху контрольные цифры — сколько нужно обнаружить «кулаков»; столько и обнаруживали — даже в нищих районах страны, где крепких хозяйств и не было вовсе)? Молчать! Ни слова, ни звука об этом! На партийном съезде Сталин назван преступником — а в кино и в печати он снова в ореоле славы, его портреты на экранах, в учреждениях, на вокзалах, его именем снова называют улицы. В стране, где именем преступника называют улицы, что-то неладно. «Это только в Грузии, — оправдывается кто-то. — Только как верховный главнокомандующий, как генералиссимус». А почему только как генералиссимус? А как преступник — он где? Как тиран и садист — где? Ради исторической правды, о которой «пекутся» те, кто сейчас исподволь его прославляет, разве не нужна полная картина? Да, он был и верховный главнокомандующий, и генеральный секретарь партии, и вождь мирового пролетариата, и был самодержцем, тираном, — и был во всех этих своих качествах и званиях преступником, бандитом, людоедом. Как же объяснить это редкое соединение в одном лице «вождя» и людоеда?

Ничего нельзя понять. Но ведь это часть истории нашей собственной страны, совсем свежей, недавней истории. Это происходило не в Чили, не в Южной Африке, не в Греции, не у черта на рогах (будь и у черта на рогах прокляты все палачи), а в моем, вашем, нашем доме — на пространстве от Бреста до Камчатки, от Мурманска до Астрахани, среди моих, наших лесов и рек, городов и сел! Это пытали не чилийца, не негра, не грека, которым я и рад бы, да не могу помочь, далеко они от меня, а моего отца, брата, друга, соотечественника, которые рядом — руку протяни, которым я могу и должен помочь. Ближнего моего, не дальнего! Это в моей, нашей земле лежат их кости!

Ничего не могут понять мои соотечественники.

Войдем в наше положение — что-то там неясно заявляет заграница, на чем-то настаивает, порывается отказаться торговать, снабжать нас хлебом, мясом, техникой, однако снабжает. А у нас в стране традиционное, старинное недоверие к загранице, к чужеземным правителям. А тут со всех сторон своя пресса твердит, что заграница вмешивается в наши внутренние дела. Долой заграницу. Но мы-то сами — не заграница. Наши внутренние дела — это наши кровные дела, в них нам совершенно необходимо вмешиваться, потому что мы и есть — эти дела. Так давайте поскорее и поточнее вмешаемся в наши внутренние дела, разберемся с ужасом прошлого, чтобы жить и работать дальше.

Но — не дают разобраться. Не дают Солженицына читать — запретили и руганью отвечают на его факты. И утверждают даже, что от него не может не отвернуться с гневом и презрением каждый советский труженик, каждый честный человек на земле.

Вот так — не отвернешься от него, не отвернешься от самой главной боли родной земли, стало быть, уже и не труженик, и не честный человек.

Честный человек. Сейчас не ворует — уже честный человек. Даль разъяснял, что такое честный человек: «прямой, правдивый, неуклонный по совести своей и долгу; надежный в слове, кому во всем можно доверять». Хорошо разъяснял, но разъяснение его давнее, сто лет назад сделано. Словарь Ушакова, современник массового террора, чуть иначе уже объясняет: «Правдивый, прямой и добросовестный, свободный от всякого лукавства». И тут же приводит пример: «То, о чем мечтали и продолжают мечтать миллионы честных людей в капиталистических странах, — уже осуществлено в СССР (Сталин)». Вот так: 58 лет, меньше срока одной человеческой жизни, разделяют эти словари, а как поучительны любые в них статьи! Что ж, если есть на земле такие, которые мечтают испытать на собственной шкуре честность Сталиных и ему подобных людоедов, то мы здесь в нашей стране не назовем таких мечтателей честными — мы назовем их либо дураками, либо негодяями.

Требуют — отвернитесь от Солженицына. А мы не можем ни отвернуться от него, ни повернуться к нему — по той причине, что книги его не читали, достать не могли, хотя до Парижа рукой подать, а там, в Париже, книг Солженицына навалом, говорят. Но ввозить их не разрешается. А если отвернуться кто-нибудь не может, то сразу же оказывается не честным человеком. Но так дело не пойдет, тут возникает неизбежное требование: если Солженицын во всем не прав, то дайте ясную историческую картину, сопоставьте с ней картину Солженицына — и всем тогда станет очевидно, кто же прав, от кого следует отвернуться и кому повернуться.

Это требование для властей совершенно невыполнимо — они не могут привести факты, не могут нарисовать правдивую картину прошлого страны.

Почему?

Постараемся ответить на этот вопрос, исходя только из того что твердо известно.

Известно (и от очевидцев, и со страниц официальной печати), что при Сталине существовали концлагеря, что в них попали миллионы рабочих, крестьян, военнослужащих, интеллигентов, партийных работников, религиозных деятелей, иностранцев, в частности, искавших политического убежища в СССР, представителей национальных меньшинств… Мы знаем, что многие не дошли до лагерей — их замучили пытками, расстреляли, довели до самоубийства. Мы знаем, что эти репрессии проводились без суда, без гласности, без возможности для обвиняемого защищаться. Пытками вырывалось «признание» — и на основании этого «признания» человека осуждали. Но его осуждали и тогда, когда он не признавался в совершении «преступления».

Очевидно, что нужно было большое количество людей, чтобы принимать решение об аресте, арестовывать, пытать, допрашивать, содержать под стражей, охранять в лагерях эти миллионы репрессированных. Очевидно также, что о всей системе террора не могли не знать те, под управлением кого находилась страна: верхушка партии, руководители соответствующих ведомств, учреждений, предприятий. До 1956 года все те, чьими руками осуществлялся террор, боялись только одного — что они сами падут жертвами репрессий. Они не считали, что пытки, тюрьмы, лагеря и убийства — преступление. Все репрессированные были для них «враги народа» — а с «врагами народа» можно было не церемониться: «если враг не сдается — его уничтожают». Все, сидевшие в лагерях и тюрьмах, считались виновными («у нас невиновных не сажают») — стало быть, все, их туда посадившие, виноваты не были. Более того, эти люди, организовавшие и проводившие истребление соотечественников, гордились собой, считали себя чуть ли не существами высшей породы! Это напоминает о некоторых племенах, у которых существовало поверье, что съев сердце, печень или выпив кровь другого человека, можно приобрести его положительные черты: мужество, силу, разум и т. п. И вот в двадцатом веке мы встречаем целые группы людей, которые серьезно считают себя высшими существами потому, что они истребили множество других людей! Так гордились собой эсэсовцы, так гордились и наши палачи. И похоже, что до сих пор гордятся…