Читать интересную книгу Портрет незнакомца. Сочинения - Борис Вахтин

От стыда за такое отечество просто, действительно, хоть сквозь землю провались…

«Превалирующая черта русского национального характера — жестокость. Эта жестокость специфическая, это своего рода хладнокровное измерение границ человеческого долготерпения и стойкости, своего рода изучение, испытание силы сопротивляемости, силы жизненности. Дело идет о жестокости не как о проявлении вовне извращенной или больной души отдельных индивидуальностей, дело идет здесь о массовой психике, о душе народа, о коллективной жестокости».

Как видите, хаять Россию, оплевывать русское, каяться и бить себя в грудь — не ново у нас… Ох, как ненавидели, любя, любили, ненавидя, и хаяли, хаяли…

«Видели ли вы, как мужик сечет жену? Он начинает веревкой или ремнем. Связав жену или забив ей ноги в отверстие половицы, наш мужик начинал, должно быть, методически, хладнокровно, сонливо даже, мерными ударами, не слушая криков и молений, то есть именно слушая их с наслаждением, а то какое было бы ему удовольствие бить?..

… Удары сыплются все чаще, резче, бесчисленнее: он начинает разгорячаться, входить во вкус. Вот уже он озверел совсем и сам с удовольствием это знает. Животные крики страдалицы веселят его, как вино: „Ноги твои буду мыть, воду эту пить“, — кричит жена нечеловеческим голосом, наконец, затихает, перестает кричать и только дико как-то кряхтит, дыханье поминутно обрывается, а удары тут-то и чаще, тут-то и садче… Он вдруг бросает ремень, как ошалелый, схватывает палку, сучок, что попало, ломает их с трех последних ужасных ударов на ее спине, баста! Отходит, садится за стол, вздыхает и принимается за квас».

Каково, что скажешь, читатель? Тебе не хочется пристрелить этого православного мужичка, а? Таких насильников даже Алеше Карамазову хотелось прикончить, как бешеных собак. А ведь черты одного садиста на всю нацию переносили, думали о себе обобщенно:

«Племя рабское, лукавое, в десяти поколениях запуганное кнутом и кулаком; оно трепещет, умиляется и курит фимиамы только перед насилием; но впусти хама в свободную область, где его некому брать за шиворот, там он развертывается и дает себя знать. Посмотрите, как они смелы на картинных выставках, в музеях, в театрах или когда судят о науке: они топорщатся, становятся на дыбы, ругаются, критикуют — рабская черта».

Ага, рабская… Ты сказал…

И в стихах тоже хаяли:

Тернисты пути совершенства,И Русь помешалась на том:Нельзя ли земного блаженстваДостигнуть обратным путем?

И еще как хаяли:

Быть может, верю. Но пророкомНельзя быть для Руси. ОнаНаперекор делам и срокамИль вдруг пытает стремена —Скакать табуньей кобылицейЗа край немеренной степи,Иль воет в конуре и злитсяГолодной сукой на цепи.

Россия — сука? Это кто? Опять Синявский? Мало ему в прозе, так он в стихах?

Нет, не Синявский… Это все выписки из обширного свода В. Ростопчина «Русская душа», раздел «Русское сердце». Свод документальный, автор ничего не выдумывал, только цитировал.

Как нужно было ненавидеть Россию, чтобы устроить в ней то, что устроили большевики! — слышим мы сегодня. Да, для таких преобразований Россию нужно было ненавидеть, и об этой ненависти говорили без стеснения. Например, на XI съезде (весна 1922 года) Скрыпник заявлял прямо: «Только ненависть и презрение может вызывать прежняя царская Россия». Но и ненависть эту, как видим, не они, не большевики придумали. Они имели бесчисленных предшественников…

«Плаванье по Рейну и Кельн великолепны, как и вся Германия. А въехав в Россию, я опять понял, что она такое, увидав утром на пашне трусящего под дождем на худой лошаденке одинокого стражника».

Это Блок. А вот еще он же:

«Все одинаково смрадно, грязно и душно, — как всегда было в России: истории, искусства, событий и прочего, что и создает единственный фундамент для всякой жизни, здесь почти не было. Не удивительно, что и жизни нет».

Пожалуй, хватит заглядывать в эти неизбывные наши попытки самопознания? Нет, посмотрим в более древние времена:

«Мы видели, как Борис (Годунов — Б. В.) был верен мысли Грозного о необходимости приобресть прибалтийские берега Ливонии для беспрепятственного сообщения с Западною Европою, для беспрепятственного принятия от нее плодов гражданственности, для принятия науки, этого могущества, которого именно недоставало Московскому государству, по-видимому, так могущественному. Неудивительно потому встречать известие, что Борис хотел повторить политику Грозного — вызвать из-за границы ученых людей и основать школы, где бы иностранцы учили русских людей разным языкам. Но духовенство воспротивилось этому; оно говорило, что обширная страна их едина по религии, нравам и языку; будет много языков, станет смута в земле. Тогда Борис придумал другое средство: уже давно был обычай посылать русских молодых людей в Константинополь учиться там по-гречески; теперь царь хотел сделать то же относительно других стран и языков; выбрали несколько молодых людей и отправили одних в Любек, других в Англию, некоторых во Францию и Австрию учиться. Ганзейские послы, бывшие в Москве в 1603 году, взяли с собой в Любек пять мальчиков, которых они обязались выучить по-латыни, по-немецки и другим языкам, причем беречь накрепко, чтобы они не оставили своей веры и своих обычаев. С английским купцом Джоном Мериком отправлены были в Лондон четверо молодых людей „для науки разных языков и грамотам…“»

Ни слуху, ни духу об этих посланцах больше не было — все до единого они воспользовались случаем и остались жить в эмиграции. Почему так случилось — мы в точности не знаем, но не исключено, что кое-кто из современников этих перебежчиков оправдывал их поступок тем ужасным нравственным состоянием, в котором находилось в те времена русское общество. Вот как об этом состоянии сказал наш великий историк (выше цитата из него) Соловьев, характеризуя время Годунова, унаследовавшее традиции времени Грозного:

«Водворилась страшная привычка не уважать жизни, чести, имущества ближнего; сокрушение прав слабого перед сильным, при отсутствии просвещения, боязни общественного суда, боязни суда других народов, в общество которых еще не входили, ставило человека в безотрадное положение, делало его жертвою случайностей, но эта причина сообразовывается со случайностями, разумеется, не могла способствовать развитию твердости гражданской, уважения к собственному достоинству, уменья выбирать средства для целей. Преклонение перед случайностью не могло вести к сознанию постоянного, основного, к сознанию отношений человека к обществу, обязанности служения обществу, требующего подчинения частных стремлений и выгод общественным. Внутреннее, духовное отношение человека к обществу было слабо; все держалось только формами, внешнею силою, и, где эта внешняя сила отсутствовала, там человек сильный забывал всякую связь с обществом и позволял себе все на счет слабого. Во внешнем отношении земля была собрана, государство сплочено, но сознание о внутренней, нравственной связи человека с обществом было крайне слабо; в нравственном отношении и в начале XVII века русский человек продолжал жить особо, как физически жили отдельные роды в IX веке. Следствием преобладания внешней связи и внутренней, нравственной особости были те грустные явления народной жизни, о которых одинаково свидетельствуют и свои, и чужие, прежде всего эта страшная недоверчивость друг к другу: понятно, что когда всякий преследовал только свои интересы, нисколько не принимая в соображение интересов ближнего, которого при всяком удобном случае старался сделать слугою, жертвою своих интересов, то доверенность существовать не могла. Страшно было состояние того общества, члены которого при виде корысти порывали все, самые нежные, самые священные связи! Страшно было состояние того общества, в котором лучшие люди советовали щадить интересы ближнего, вести себя по-христиански с целию приобрести выгоды материальные, как советовал знаменитый Сильвестр своему сыну» (в «Домострое». — Б. В.).

Это было, по мнению Соловьева, одной из причин Смуты, и в низкой оценке нравственного состояния русского общества едины были, по свидетельству историка, и соотечественники, и иноземцы. Размышляли над таким состоянием русского общества многие, приведу еще слова Соловьева по поводу дел в начале семнадцатого столетия:

«Общества необразованные и полуобразованные страдают обыкновенно такою болезнию: в них очень легко людям, пользующимся каким-нибудь преимуществом, обыкновенно чисто внешним, приобресть огромное влияние и захватить в свои руки власть. Это явление происходит оттого, что общественного мнения нет, общество не сознает своей силы и не умеет ею пользоваться, большинство не имеет в нем достаточного просвещения для того, чтобы правильно оценить достоинства своих членов, чтобы этим просвещением своим внушить к себе уважение в отдельных членах, внушить им скромность и умеренность; при отсутствии просвещения в большинстве, всякое преимущество, часто только внешнее, имеет обязательную силу, и человек, им обладающий, может решиться на все, — сопротивления не будет. Так, если в подобном необразованном или полуобразованном обществе явится человек бойкий, дерзкий, начетчик, говорун, то чего он не может себе позволить? кто в состоянии оценить в меру его достоинство? Если явится ему противник, человек вполне достойный, знающий дело и скромный, уважающий свое дело и общество, то говорун, который считает все средства в борьбе позволительными для одоления противника, начинает кричать, закидывать словами, а для толпы несведущей, кто перекричал, тот и прав; дерзость, быстрота, неразборчивость средств дают всегда победу».