стол и включил компьютер. Компьютер загружался минуты три, а когда в мониторе отобразилась знакомая заставка, Майский уже совершенно не помнил, что хотел в нем найти, и вновь вернулся в кресло. Он сидел, смотря прямо перед собой потерянным взглядом; но время от времени вдруг резко судорожно, в каком-то лихорадочном поиске начинал озирать комнату, и каждый раз как-бы не найдя ничего вновь вперивался в одну точку. Так сидел он долго и все в одном положении. Незаметно начало темнеть, а когда Майский обратил на это внимание, в комнате стояли уже сплошные сумерки, которые разбавляло лишь голубоватое холодное свечение монитора. Поняв, что время позднее, он решил что-нибудь съесть и направился на кухню, но заглянув в холодильник, нашел его почти что пустым — деньги закончились у него еще несколько дней назад. Правда, сегодня перечислили очередной платеж по инвалидности, который Майский ждал, намереваясь сразу накупить еды, но совсем забыл это сделать. Теперь же банки были закрыты, и он мог снять деньги не раньше завтрашнего утра, а сейчас должен был довольствоваться тем, что осталось. Впрочем, Майского это обстоятельство нисколько не озадачило, потому что он и не собирался сейчас ничего готовить, а найдя в холодильнике лишь банку дешевых маринованных абрикосов, решил этим и поужинать. Устроившись на стуле, он открыл консервы и приступил к еде, с полным безразличием заметив, что сел за стол прямо в костюме, забыв даже снять пиджак. Нехотя, без какого-либо аппетита он съел несколько ложек, отставил от себя банку, встал, вернулся в комнату, не включая свет, разделся, погасил компьютер, расстелил кровать и лег под одеяло.
На улице наступила уже кромешная темнота. Майский лежал на спине, вытянув руки вдоль тела, смотря вверх, на потолок, хотя и не мог ничего увидеть во мраке. Тяжелые мысли не отпустили его, а наоборот начали все нарастать. В установившейся ночной тишине и темноте не было сейчас никаких движений, звуков, ничего, кроме него самого и его мыслей, мыслей, составлявших для него всю реальность. Постепенно, глаза Майского привыкли к мраку, и он смог разглядеть потолок, стоявший у кровати в ногах сейф, шкаф, стену — лихорадочно пытался он зацепиться за что-нибудь, но мучительные мысли не покидали его. Как же тяготили его эти гнетущие и тревожные переживания. Как хотел он сейчас избавиться от своих мыслей, выбросить их из головы, забыть, не думать, но не в состоянии был этого сделать. Пролежав на спине с полчаса, он перевернулся на бок и уставился в рисунок на обоях. Испепеляющие его переживания не стихали. Он перевернулся на другой бок, закрыл глаза и долго лежал, не открывая их, пытаясь только сменить направление своих мыслей. Вдруг он спрятался с головой под одеяло, весь сжался, зажмурился, стиснул зубы — все было тщетно. Кажется, чем усиленней он пытался справиться с мучавшими его мыслями, тем быстрее и яростнее они вновь настигали его. Отчаяние, тревога и страх блуждали в Майском, нарастая как снежный ком, все сильнее будоража сознание. О себе, своей жизни думал он, а в голове громом снова и снова раздавались слова Белокобыльского и Литовской.
Долго лежал Майский, силясь забыться, ворочаясь из стороны в сторону, раздираемый изнутри тягостными переживаниями; но постепенно мысли его замедлялись и сон, происходивший из крайней изможденности всего организма, незаметно подкравшись, все же завладел им.
∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙
В ужасе проснулся Майский. Жуткий кошмар привиделся ему. Совершенно мокрый от пота, содрогаясь всем телом, он подскочил на кровати и испытал невероятное облегчение, поняв, что кошмар оказался лишь сном. Несколько раз глубоко вздохнув и чуть успокоившись, Майский попытался вновь вернуться к своему видению, но, странное дело, совершенно ничего не отложилось у него в голове. Сон, который только что смертельно напугал его, содержание которого он прекрасно помнил всего какую-то минуту назад, когда проснулся, этот же сон бесследно исчез из памяти. В одно мгновение от него не осталось ничего: ни одного персонажа или события, ни малейшего образа или звука — только ощущение рожденного им дикого необычайно реалистичного глубинного страха.
Все еще тяжело дыша, Майский повернулся к окну. Погода на улице стояла пасмурная и хмурая, но даже при этой сплошной облачности было уже совсем светло. Он снова лег в ковать и, оборотившись к стене, накрылся одеялом, вовсе не замечая, что и одеяло и простыня насквозь промокли от пота. Душа его горела прежним, испепеляющим пламенем.
Прошло полчаса, может быть час, прежде чем Майский смог подняться с кровати. Он оделся, умылся, а когда вновь вернулся в зал, то просто замер прямо посреди комнаты, медленно и безразлично озираясь по сторонам. Пробыв на одном месте минут пять, несколько раз окинув взглядом все вокруг, да так и не найдя ничего, Майский развернулся и направился на кухню; однако и здесь он лишь встал как вкопанный, не в состоянии понять, зачем вообще пришел сюда. Есть он совершенно не хотел, но, все же открыв для чего-то холодильник и увидев, что тот был совершенно пустым, вдруг вспомнил, что сегодня ему непременно нужно было купить хоть каких-то продуктов. С этой мыслью Майский вернулся в зал, неторопливо оделся, взял свою банковскую книжку и вышел из дома.
На улице все было бело и чисто. Нависшие над городом плотные облака за ночь успели полностью укрыть его свежим снегом и вместе с тем принести с собой необыкновенное тепло. Было всего градусов пять ниже нуля, безветренно и спокойно, так что еще сыпавшиеся с неба редкие снежинки мерно и безмятежно опускались на землю.
Майский обогнул дом и вышел к улице. Прежде чем идти в магазин, ему нужно было снять деньги в банке, куда он и направился сейчас; но, только ступив на тротуар и оказавшись среди прохожих, Майский совершенно потерялся, зажался. Конечности его будто онемели, спина ссутулилась, плечи и голова поникли, все мышцы напряглись, а лицо скривилось в озадаченно-измученном выражении; потупив взгляд, он сунул руки в карманы и, плотно прижав их к телу, весь съежился, как бы в стремлении сделаться совсем маленьким, незаметным.
Майского бередило и терзало мучительное ощущение собственной ничтожности; до этого выраженное в нем лишь косвенно, сейчас оно трансформировались в окончательную убежденность. Но подсознательно он находил себя не просто ничтожеством, а как пугающе точно вывел вчера Белокобыльский ничтожеством поверхностным, недалеким, эгоистичным и озлобленным, и раздавленный этой неподъемной ношей Майский вдруг почувствовал, что недостоин находиться среди людей, не имеет права даже просто появляться на улице. Страх, а следом и глубочайшее чувство вины вспыхнули в нем; никогда