не раз бывал здесь прежде и хорошо знал, что улица, на которую собирался выйти, являлась небольшим тупиковым проездом, всегда тихим и безлюдным, отчего доносившийся сейчас с нее гул привел его в замешательство. Приближаясь к выходу, он силился дать объяснение этому непонятному шуму, но при всем желании не смог бы вообразить то, что открылось его взору, когда он свернул за угол.
Проулок соединялся с улицей всего в каких-то двух метрах от тупиковой стены, расположенной в самом ее конце. Это была стена супермаркета, вход в который находился с противоположной стороны здания, а здесь имелись лишь большие, выкрашенные оранжевой краской и запертые сейчас тяжелым навесным замком служебные ворота. От этой стены улица тянулась метров на двести вперед, выходя другим концом на оживленный бульвар. Слева во всю ее длину шли друг за другом несколько трехэтажных домов, а на другой стороне, справа, располагалась большая мечеть, огороженная невысокой металлической оградой. Узкая проезжая часть здесь с трудом позволяла разъехаться двум легковым автомобилям, но широкие тротуары с газонами по обеим сторонам от дороги и большая площадь перед мечетью, фасад которой находился метрах в пятидесяти от забора, в совокупности создавали довольно просторную, ровную и светлую площадку.
Свернув с проулка и направившись в сторону бульвара Майский, не пройдя и двух шагов, остановился в полной растерянности и недоумении. Вся улица с того места, где он сейчас стоял и до самого перекрестка была полна народу. Тут находилось, наверное, человек пятьсот, а может быть и тысяча: одни мужчины, самого разного возраста, и все — кавказской или восточной внешности. Одеты они были в основной своей массе однообразно: в джинсы, вязаные шапочки и черные куртки; однако то тут, то там в толпе можно было разглядеть кого-нибудь в модном пуховике, дорогом пальто или нескольких надетых одна на другую засаленных спортивных мастерках. Перед каждым из находившихся здесь мужчин был расстелен небольшой коврик или плед, а сами они, разувшись, выстроившись ровными плотными рядами, стояли лицом к мечети, плечом к плечу друг с другом, заняв собой большую часть улицы, включая площадь, тротуары, проезжую часть и даже газоны. Все как один низко опустив головы и держа на уровни груди перед собой сложенный лодочкой ладони, они, закрыв глаза, нашептывали слова молитвы, которую читал в микрофон стоявший возле дверей мечети проповедник — единственный присутствующий здесь человек одетый в религиозную одежду.
Развернувшееся на глазах у Майского действо ошеломило его. Он уже и забыл, когда наблюдал подобные плотные и многочисленные скопления людей. Последний раз это было, наверное, лет двадцать пять назад, во время советских майских демонстраций, но даже на тех демонстрациях не было никогда такой ритуальной собранности и организованности: находившиеся сейчас здесь сотни мужчин были не просто одним организмом — они сделались единым сознанием.
Поразило Майского и то, что во всей этой толпе не было никого европейской внешности. Он даже не представлял, что в N-ске проживало столько чеченцев, узбеков, казахов, татар, и уж тем более не способен был вообразить, что в городе, где он родился и вырос, жизнь которого, как ему казалось, знал досконально, могло происходить нечто подобное. Воочию наблюдая сейчас перед собой толпу собравшихся возле мечети и производящих какой-то свой ритуал кавказцев и выходцев с ближнего востока, слушая раздававшуюся из закрепленных по кругу громкоговорителей молитву проповедника, и не понимая ни единого слова из совершенно незнакомого ему языка, у Майского возникло ощущение, будто бы он находится не в N-ске, а в каком-то восточном исламском городе, вроде тех, какими пугают в репортажах из телевизора.
Между тем молились не все присутствующие. Человек двадцать, находившиеся рядом с Майский, сбоку от выстроившихся, лишь молча поодиночке наблюдали за происходящим или скучковавшись в группы по трое-четверо о чем-то тихо переговаривались друг с другом. Неподалеку возле стены был припаркован большой грузовик с высокими, в полтора метра, самодельными деревянными бортами, а еще один такой же находился на противоположной стороне толпы, возле выезда на бульвар. Стоявший поблизости грузовик закрывал Майскому обзор и он, сместившись на несколько шагов в сторону, устроился рядом с низкорослым и щуплым мужчиной лет пятидесяти пяти, внешностью похожим то ли на азербайджанца, то ли на дагестанца, одетым в бардовую куртку, которая была для него явно велика, свисая на плечах и спине широкими складками. Когда Майский подошел ближе, азербайджанец повернул к нему свое вытянутое худосочное острое лицо, а вместе с ним обернулось еще несколько стоявших поблизости человек, но никто из них не сказал ни слова, кажется, вообще не придав появлению Майского какого-нибудь значения, и лишь азербайджанец, отчего-то широко ему улыбнулся.
— Что здесь происходит? — спустя пару минут, тихо спросил у азербайджанца Майский, наклонившись почти к самому его уху.
— Праздник, — опять просияв в улыбке, односложно ответил тот, как отвечают обычно люди, когда разговаривают на плохо знакомом им языке.
Услышав ответ азербайджанца, Майский с растерянным выражением лица вновь обратился взглядом к сотням выстроившихся на улице мужчин, будто пытаясь сопоставить услышанное с тем, что происходило, но только еще более озадачился: развернувшееся перед ним действо на праздник никак не походило.
Вдруг раздался резкий и громкий призыв проповедника, и все собравшиеся наклонились в пояс, продолжив читать молитву в таком положении. Голос настоятеля вновь возвысился — мужчины синхронно опустились на колени, чтобы спустя минуту все до единого припасть головами к земле. Пространство от Майского до бульвара, от мечети и до стен домов теперь было полностью укрыто ровными беспросветными рядами спин сотен мужчин, которые, стоя на коленях, уткнувшись лбами в землю и подняв кверху зады, читали молитву. Так прошло несколько минут, и вновь толпа пришла в движение: все вдруг приподнялись и, вскинув руки, начали громко и быстро повторять молитвенные слова, а после опять повалились на землю ничком.
В волнении наблюдал за ними Майский — мурашки побежали по его спине. На его глазах сотни мужчин продолжали приподниматься, падать, вставать на ноги, кланяться, снова опускаться на колени и снова падать ниц, действуя слаженно, уверенно, с беспрекословным повиновением, в то время как спокойное и размеренное пение проповедника густо окутывало площадь, заглушая прочие привычные для города хаотичные и беспорядочные звуки, создавая атмосферу абсолютной ясности и рождая чувство непреклонной, твердой решимости. Все это возымело на истерзанного отчаянием и тревогой Майского невероятное, гипнотическое воздействие. Он стоял затаив дыхание — происходившее полностью захватило его страждущую душу.
Когда в третий раз все поднялись на ноги, проповедник широко развел в стороны руки и одна фраза, произнесенная в тысячу