тебя, так что оставалось только наблюдать, да и то – без особенного интереса, услышав в ответ «привет», или «добрый вечер», или «а, это ты», «а я как раз собиралась набрать твой номер».
– Алло, – услышал он, наконец, ее голос. – Алло…
Молчание. Выражаясь высоким штилем – он сам был этим красноречивым молчанием. Во всяком случае, в какой-то мере, если угодно. В какой-то мере, сэр. В такой, в какой того требовали сложившиеся обстоятельства.
– Алло, – повторила она. – Да, говорите же…
– Это я, – сказал Давид, словно нырнув в ледяную воду. – Алло-о… Это я.
Пауза, которую он, может быть, и не заметил, если бы не ждал.
– Привет, – сказала она. – Я почему-то так и подумала, что это ты… Ты где?.. Эй, тебя совсем не слышно.
– Неподалеку.
– Понятно, – она помедлила. – Жаль, но я сейчас не могу. Сейчас не могу. Слышишь? У меня важная встреча.
– Ты уверена? – он спросил просто так, чтобы только что-нибудь сказать.
– Да. Извини. Это по работе. Потом расскажу, ладно.
Он почти чувствовал, как она напряглась, жалея, что подняла телефонную трубку.
– Ладно, – сказал он, поняв вдруг, что судьба дышит ему в затылок. – Как ты?
– Ничего, – она явно старалась поскорее закончить этот разговор. – Я позвоню.
– Ладно, – повторил Давид, слыша, как она быстро сказала «пока» и повесила трубку.
Кажется, не удержавшись, он выругался.
Довольно грязно и без особых затей.
Кажется, год назад на ее почтовом ящике он нацарапал монетой почти не видимый косой крест – магическую метку, которая должна была уберечь его от опасностей и связать воедино распадающийся мир на все время своего существования. Простительное суеверие, впрочем, бывшее сродни элементарной магии, к которой склонны множество живущих людей. Как и все прочее, оно носило двойственный характер. Рождаясь из свободы, которая неизбежно вела в царство желанной необходимости, оно обещало превратить грядущую неопределенность в прозрачное пространство, не знающее непредсказуемых случайностей и разрывов. Крючок, надежно заброшенный в будущее. Магическая игла, пронзающая грудь восковой фигурке. Эта свобода была до краев наполнена страхом, желающим поскорее вернуться в покойное лоно привычной устойчивости, превратить все возможности в одну искомую, видимую, осязаемую и понятную реальность. Иногда, загадывая желания, он неожиданно для самого себя, ставил такие вот метки или прятал в какую-нибудь щель или трещину спичку, или свернутый автобусный билет, но чаще всего, пожалуй, он завязывал на какой-нибудь нитке несколько прочных узлов, которые должны были хранить тебя все время, пока они были завязаны. Узлы, правда, можно было легко перерезать, но против этого, увы, не существовало никакого надежного способа защиты…
Поднимаясь в лифте, он вдруг подумал, что не знает даже, что ему сказать, если вдруг пришлось бы столкнуться с ней нос к носу.
Потом, прислушиваясь, он постоял возле ее двери на последнем этаже. За дверью было тихо. Он вышел с лестничной площадки на площадку черного хода и поднялся по железной лесенке, откуда было два шага до небольшой, ничем не отгороженной площадки, где могли уместиться не больше двух человек, а дальше, – до ее балкона, осторожно наклонившись над которым, можно было увидеть часть ее комнаты, в чем он однажды и убедился, когда ждал ее с какого-то концерта…
Собственно говоря, именно это он и собирался сейчас сделать еще раз.
Поднявшись по железным ступеням и стараясь осторожно ступать по этому гудящему железу, он очутился на маленькой, неизвестно для каких целей сделанной площадке, а затем, наклонившись, стал осторожно перегибаться, держась одной рукой за торчавшую из кирпичной стены арматуру.
Слава Богу, на улице уже было темно, и часть ярко освещенной комнаты была хорошо видна.
Всего лишь какие-то несколько метров, сэр.
Он потянулся еще немного и увидел человека, сидящего в кресле. Лица его было не видно, да, собственно, это было и не к чему. Достаточно было того, что он сидел в одних трусах, а на груди его болтался небольшой крестик. Потом он наклонился, и Давид увидел его лицо. Это был Грегори.
Чтобы не ошибиться, он подтянулся еще ближе и прищурился.
Сомнений не было.
Проклятый Грегори, сэр.
Собственной персоной и в одних трусах.
Как на ладони.
Было удивительно, что он удержался и не свалился со своего наблюдательного пункта. Во всяком случае, сердце заколотилось еще сильнее, подкатывая под самое горло.
Да еще, довершая всю картину, в комнате появилась Ольга. В том самом халате, который они купили вместе несколько месяцев назад.
Осторожно спустившись, он сел прямо на пол. Потом, размахнувшись, двинул кулаком в железный лист. Железо жалобно загудело.
– Чертова шлюха, – сказал он, пробираясь назад. – Чертова шлюха!..
Что он мог еще сказать?
Вернись, я все прощу?
Или – будем друзьями до глубокой старости?
Не опасаясь, что его услышат, он ударил по железному листу еще раз. Потом поднялся на ноги. Лист гудел, как будто это был колокол, который уж конечно звонил по тебе, а не по этому ирландскому засранцу, которого следовало бы поскорее повесить на его собственном нательном кресте.
– Чертова шлюха! – повторил он, спустившись по лесенке на площадку черного хода. Затем вернулся на лестничную площадку и подошел к ее двери. За ней по-прежнему было тихо. Разве что едва слышная музыка, – похоже, та самая, которую она любила ставить в то время, когда они занимались любовью. Не то Брамс, не то Дебюсси.
Еще не поздно было повернуться и уйти.
В конце концов, ничего особенного не происходило.
Всего лишь какая-то жалкая измена, сэр.
Жалкая и смешная измена, Мозес.
Но вместо этого он нажал кнопку звонка.
Возможно, у него даже что-то успело промелькнуть в голове.
Что-то вроде «ну, вот и все», или «приехали» и уж, во всяком случае, «чертова шлюха», о которой он напоследок вспомнил, слыша, как щелкает дверной замок.
Кажется, ему показалось, что она была чуть пьяна. Глаза ее блестели. Поскольку он стоял спиной к свету, она узнала его не сразу. Потом сказала:
– Ты?.. Господи. Но я ведь тебе сказала…
– Планы меняются, – Давид обнял ее за талию, вытаскивая на площадку. – Прогуляешься со мной?
– Ты с ума сошел?
– Пойдем, пойдем, – он взял ее под руку и осторожно прикрыл дверь.
– Нет, я сейчас не могу, я же сказала.
Он отметил, что глаза ее стали как у собаки, которой помешали грызть кость.
– Грегори подождет, – сказал он, подталкивая ее к двери.
Этот сукин сын Грегори, мать его.
Ирландский засранец с чистыми голубыми глазами… Впрочем, даже сейчас он прекрасно понимал, что дело совсем не в Грегори, что не помешало ему еще раз обложить его по полной программе.
Одним из ее неоспоримых достоинств было то, что она всегда умела быстро приходить в себя.
– Ах, вот оно что, – она уцепилась за дверной косяк. – Решил за мной пошпионить?
– Заткнись, – сказал он, вытаскивая ее на площадку черного хода.
– Ты с ума сошел? – она снова попыталась вырваться.
Пожалуй, именно тогда он и почувствовал в первый раз, как меркнет и рассыпается власть слов и на их место