не совсем так, как оно представляется поначалу. Возможно поэтому, я иногда начинаю подозревать, что каждое событие, заслуживающее одеться в одеяния вечности, уже в силу одного этого обречено стать словом, – пусть даже оно не выговорено и не записано. Быть может – говорю я себе – истинно и прекрасно только то, что может обернуться рассказом, как своей подлинной природой, из которой соткано его краткое временное существование. Все прочее – то, что мы ошибочно называем «жизнью» – возможно, не имеет никакой цены. И значит, – мне начинает казаться, что это «значит» снисходительно улыбается, чувствуя над нами свою безграничную власть, – наказание неизбежно. Знал ли об этом Орфей? И не потому ли стремился изо всех сил приблизить эту неизбежность, собирая слушателей и торопясь поскорее облечь в слово случившееся? И верно: можно ли жить на земле, потеряв Эвридику? Подчинившись бесплодному времени? – Разумеется: если бы я верил в то, что наше мышление в состоянии проникнуть в подлинный смысл того, что с нами происходит, мне, вероятно, не оставалось бы ничего другого, как сказать, что в этом случае и само наказание, и сама гибель – также озарены светом вечности, а стало быть, – и это самое главное, – светом спасения. Я добавил бы к этому (следуя логике), что наказание – это только удел времени; указывая нам путь, оно очищает наши сердца, делая нас лучше и готовя к встрече с самими собой. И тогда, быть может, никто не заметил бы, что я говорю о совсем другом времени и совсем о другой вечности. – Они всем хороши, – и это время, расставляющее капканы и протаскивающее нас сквозь игольные ушки, – конечно же, ради нашего же блага! – и эта вечность, отнимающая у нас самих себя. Всем, кроме одного: они не в силах вернуть Орфею его Эвридику…
***
Итак: всякое ли спасение желанно?
134. Преображение
Иногда Давиду казалось, что его характер день ото дня портится. Люди вокруг раздражали, их проблемы казались надуманными и пустыми, смех вымученным, интересы меркантильными, общение – бессмысленной тратой времени, искренность – притворством и лицемерием. Тогда он становился довольно злобным, язвительным и часто несправедливым, страдая от этого сам и нередко заставляя страдать других.
Впрочем, иногда во время такого приступа он мог даже пошутить, пройдясь по своему характеру и заметив о нем, что тот идет от нелегкого через тяжелый к невыносимому.
В один из таких приступов она заметила:
– Кстати, я забыла тебе сказать, что звонил Олешек.
Она сидела на кровати в завязанном на голове полотенце-тюрбане, накинув на себя простыню. Кажется, они куда-то собирались в тот вечер или кого-то ждали.
– Между прочим, спрашивал про тебя.
Она сказала это так, словно поймала его за руку на месте преступления. Во всяком случае, так показалось Давиду.
– И что? – он прикидывал, какое направление может принять этот совершенно ненужный разговор.
– Спрашивал, не собираешься ли ты отдать ему его книгу.
– Не собираюсь, – сказал Давид.
Свитер, завязанный на бедрах наподобие фартука, составлял всю его одежду. Немного вольно, сэр, если не сказать больше. Придерживая свитер одной рукой, чтобы тот не упал, он прошел по комнате в каком-то не слишком пристойном танце, притоптывая, прицокивая языком и размахивая свободной рукой.
– Ты похож на кочегара из какого-то дурацкого фильма, – сказала она.
– Я и есть кочегар, – ответил Давид и загудел, изображая гудок паровоза. Напоследок он протяжно свистнул и продолжил танец, добавив к притоптыванию и цоканью какие-то нелепые подпрыгивания.
Она засмеялась, потом спросила:
– Значит, ты у него все-таки что-то брал?
– Что брал? – спросил Давид, не останавливаясь.
– Он говорил про какую-то его книгу.
– Ничего я не брал, – Давид пытался приладить развязавшийся свитер. – Он сам мне дал, если тебе интересно.
– Это, конечно, сильно меняет дело.
– Еще как. Меняет страшно.
– Ну, так и отдай ему все.
– И не подумаю, – сказал Давид, умудряясь одновременно цокать и ухать.
– Очень мило. – Она потушила сигарету и села поудобнее, натянув простыню почти до подбородка. – А знаешь, как это называется?
– Конечно, – Давид наконец остановился. – Это называется преображением.
– Неужели?.. И кто же это, интересно, у нас преобразился? Ты?
– А кто же еще? – сказал Давид с легким поклоном. – Представь себе. Не люблю, когда меня принимают за своего, особенно, если я не давал для этого никаких поводов.
– Это кто же тебя принимает за своего?
– Кто. Известно, кто. Твой Олешек и вся его сраная компания. Почему-то они решили, что я такой же как они добропорядочный кусок дерьма, который всегда знает, что хорошо, а что плохо.
– Ах, вот оно что, – она высунула из-под простыни ногу. – И поэтому ты решил украсть у Олешика его книжку?
– И тогда я решил преобразиться, – сказал Давид.
– Преобразиться, – она засмеялась. – Интересно, видел ли еще когда свет такого дурака, как ты?
– Вряд ли, – сказал Давид, продолжая цокать. – И тем не менее, я не желаю, чтобы всякое дерьмо принимало меня за своего.
– Это я уже слышала, – она достала из пачки сигарету. – Не понимаю только, чем же он тебе все-таки так не угодил? Маленький, не очень умный мальчик из академической семьи… Я что-то не понимаю.
– Чем? – Он остановился возле кровати, наклонив голову, словно большая ворона, которая собиралась вступить в драку. – Ты спрашиваешь меня, чем он мне не угодил?.. У тебя что, у самой глаз нет?
– Пока еще есть.
– Тогда ты должна лучше меня знать, что это за сволочь, которая прикидывается ангелом… Дерьмо, которое любит порассуждать на тему, как хорошо помогать своему ближнему, чтобы потом заложить тебя при первом удобном случае! Скотина, которая гордится целый день, если дала нищему в переходе двадцать шекелей или думает, что сделала доброе дело, если вынесла помойное ведро!
– По-твоему, было бы лучше, если бы он не выносил помойное ведро, милый?
– По-моему было бы лучше, если бы всякий раз, когда выносится ведро или подается нищему, он не думал, что делает доброе дело, о котором потом будет полгода рассказывать всем, кому не лень его слушать…Ты как будто не понимаешь. Они все уверены, что знают – что прилично, а что нет. Прилично подать нищему. Прилично сходить на новую премьеру, прилично быть в центре всех новостей. Прилично быть прилично одетым и ездить на приличной машине. Прилично делать карьеру и повторять то, что вычитал из книг… Сучье племя…
– Ты сегодня просто невыносим, Дав… Говоришь все это, как будто для тебя это какая-то новость. Да они все такие, Господи. Ты что – с Луны свалился?.. Самодовольные, глупые, тщеславные… А может, ты просто завидуешь?
– Еще чего, – возмутился Давид. – Если я кому и завидую, то только Всемогущему. И то – потому, что Он может из твоего Олешика сделать свиную котлету.
– Я что-то не понимаю, – опять сказала она, высовывая вторую ногу. – Ты не хочешь отдавать ему его книгу, потому что он не такой, как ты?..