Так что ли?.. А тебе не кажется, что это немного странно?
– Я не хочу отдавать ему книгу, чтобы до него дошло, что есть приличные люди, которые плевать хотели на все его приличия и бесконечные сопливые разговоры о том, как хорошо быть нравственным и гуманным!..
– А по-моему ты просто корчишь из себя супермена, – сказала Ольга, снимая с головы тюрбан. – Знаешь, такой маленький избалованный мальчик, которому все позволено. Не могу сказать, что у тебя это хорошо получается.
– А по-моему, ты оглохла на два уха, – и Давид взялся за край простыни. – Я ведь тебе сказал – они хотят получить меня с потрохами, чтобы я тоже был такой же, как и они. Это как бандитская шайка, где ты должен быть как все, а иначе тебя прирежут в тот же день, когда заподозрят, что ты чем-то отличаешься от остальных… И так, между прочим, живет девяносто процентов людей.
Он дернул простыню так, что она едва успела схватить ее за убегающий конец.
– Какие мы ловкие, – сказал он, залезая на кровать и не оставляя сомнений в своих намерениях.
– Отстань, –она попыталась натянуть на грудь простыню. – Я не хочу.
– Ясное дело, – Давид толкнул ее на кровать. – Кто бы признался, что хочет заняться таким сомнительным делом?
– Убирайся.
– И не подумаю, – сказал он, пытаясь освободиться от свитера. – Я пришел, чтобы показать тебе меру своего падения, а ты говоришь, чтобы я убирался… Это несерьезно.
Простынка медленно поползла вниз, открывая хрупкость и беззащитность обнаженного человеческого тела.
– Может быть, тебе раньше никто не говорил, – прошептал Давид прямо ей в ухо, – но обычно всем нравится, если пощекотать сначала тут…
Она отвернулась.
– А потом тут…
Она негромко застонала.
– Да? – спросил, он, покусывая розовую мочку уха. – Я угадал?
В который раз открывающаяся тихая лагуна, куда не доносился шум этого нелепого мира и где не было даже времени, чтобы вспомнить о смерти.
Потом она сказала:
– Иногда мне кажется, что ты прирожденный насильник.
– Исключительно в оборонительных целях. К тому же тебе это нравится.
Она подумала и сказала:
– Не всегда.
– И не со мной, – добавил Давид.
– Дурак ты, Дав, – она опять натянула на себя простыню.
– Зато теперь тебе представилась возможность написать мемуары «Как я оказалась в одной постели с насильником и дураком»…
– И вором, – сказала она.
– И вором. Хотя вором, отмеченным высокими моральными качествами.
– Да, уж, – усмехнулась она. – Кто бы сомневался.
– Вот видишь.
– Значит, ты украл у него книгу из-за высоких принципиальных соображений? Так?
– Не надо только передергивать, – Давид начал злиться. – Объясняю для особо одаренных. Я украл у него книгу, чтобы он не считал меня своим, черт возьми!
– По-моему, ты оправдываешься.
– По-моему, тоже. И мне это не нравится.
– Ну, так отдай ему эту чертову книгу и дело с концом.
Ему послышалось в ее голосе едва заметное раздражение.
– И не подумаю.
– Да, почему?
– Отстань, – отмахнулся Давид.
– Нет, подожди, мне это интересно. Значит – он теперь будет тебе звонить, а ты не будешь подходить к телефону?.. Так что ли?
– Да. Он будет звонить, а я не буду подходить к телефону.
– Значит, оставишь эту книгу себе?
– Да, при чем здесь книга? – взвыл он, подскакивая на кровати, словно его ужалили. – Господи!..
– Тогда я не понимаю, – сказала она.
– Все ты прекрасно понимаешь, – он резко соскочил с кровати и вновь завязал свитер наподобие фартука. – Только не делай вид, будто думаешь, что я не возвращаю эту чертову книгу, потому что решил ее спереть!..
– А почему же тогда?
– Почему?.. Почему?.. Я ведь тебе только что объяснил, почему?.. И при этом, три раза!.. Или ты умеешь слушать только саму себя?
– Не ори, – сказала она.
– Вот, – Давид выдернул с полки небольшую книжечку в выцветшем бумажном переплете. – Можешь подавиться, – и он легко разодрал книжку на части, – сначала два раза вдоль, потом столько же поперек, – после чего, скомкав образовавшуюся на столе бумажную горку, вытолкнул ее из открытой форточки на улицу.
Какое-то время она хранила молчания, потом неуверенно засмеялась и спросила:
– Нельзя ли повторить?
– Обойдешься, – сказал Давид, глядя, как поднятые ветром кружат за окном бумажные листы. Один из них приклеился к стеклу, и можно было прочесть выделенное жирной краской название параграфа.
– Книжный дождь, – он старался, чтобы в его голосе не было ни капли сожаления. – Дождь из Эдмунда Гуссерля. Теперь-то, наконец, ты довольна?
– Еще бы. Целое представление из-за одной дурацкой и никому не нужной книжки. Не каждый день увидишь. Представляю, какое будет лицо у Олешика, когда я ему расскажу.
– Можешь рассказывать обо мне все, что хочешь, – он вдруг почувствовал, что говорит не совсем то, что следовало бы. – В конце концов, моя профессия – это частное лицо и я не обязан отчитываться даже перед Господом Богом. А если это до кого-то не доходит, то я не виноват.
Ее голос внезапно стал сухим и холодным.
– Только не надо напоминать об этом при каждом удобном случае, – и она снова потянулась к пачке сигарет. – Это скучно.
– Ладно, не буду. Но если не напоминать, то, как правило, почему-то всегда забывают. Вот как этот твой сраный Олешек со своими дебилами.
– Оставь его, наконец, в покое.
– Бе-е-е… – сказал Давид, подражая еще не известному ему Мозесу.
– Знаешь, – она щелкнула зажигалкой и пустила в его сторону струю дыма. – Маэстро сказал однажды, что с тобой можно разговаривать, потому что ты понимаешь немножко больше, чем другие… Но в последнее время мне почему-то кажется, что он ошибался.
– Бе-е-е … – проблеял в ответ Давид, впрочем, без всякого выражения.
135. Точка Графенберга
Строгая дама вышла вместе с ним, опередив его всего на несколько шагов, и тут же исчезла, свернув за газетный киоск и качнув на прощание закинутой на плечо сумкой.
Кукушка, покидающая своих детей, и та не сумела бы скрыться проворней.
Свернув за угол, он посмотрел первым делом наверх, – туда, где на последнем этаже должно было гореть угловое окно. Оно действительно горело там, рядом с потухшим окном Августы, с которой она вместе снимала квартиру, и от этого света у него на мгновение перехватило дыхание. Так, словно траектория, которая привела его сегодня сюда, вдруг растаяла за спиной, оставив его один на один с тем, что можно было бы, наверное, привычно назвать «судьбой», если бы только это слово еще имело какой-нибудь смысл. Если бы оно имело хоть какой-нибудь смысл, Мозес. Впрочем, об этом можно было поразмышлять как-нибудь в другой раз. Прежде следовало достать карточку и набрать номер.
Номер. Число. Ряд. Бесконечность. Смерть.
В трубке щелкнуло, и он услышал длинный гудок.
Можно было легко представить себе этот разговор. Свой голос, старающийся казаться легким и беззаботным. Голос, который скажет «привет» или «добрый вечер, или «это я», или что-то еще в этом роде, чтобы в последовавшем затем мгновении потрескивающей в трубке тишины почувствовать вдруг – и уже не в первый раз – странное оцепенение, словно все происходящее касалось вовсе не