— Ну еще бы, разумеется, на поверхности куда лучше воздух, — в тон ей подобрал слова Матийцев.
— А как теперь ваша голова? — вспомнила Марья Павловна.
— Ничего, благодарю вас, работает…
— А не болит по ночам?
— Нет, я ее по ночам не слышу, — сплю ведь.
— А крепко ли, как надо, спите, вот вопрос?
— По мере усталости обыкновенно спят люди… если на них не котятся кошки.
Последнее добавил Матийцев как-то неожиданно для себя и тут же пожалел было, что добавил, но Марья Павловна довольно весело рассмеялась:
— Вот видите, видите, что значит прогулялись! Вот вы уж и шутник стали!.. Это я непременно мужу передам, непременно!
— А он дома теперь? — быстро спросил Матийцев, так как ему неприятен был ее смех над тем, что совсем не было шуткой.
— Газету читает… в садике. А вы к нему поговорить?
— Вот именно: мне бы к нему по делу, — на несколько слов.
— Так что ж, заходите, а я еще погуляю.
И она позвала свою собачку, которой скучно стало слушать и хозяйку и ее кавалера, почему она и отбежала шагов за пятнадцать, а Матийцев, раскланявшись с Марьей Павловной, пошел к Безотчетову.
Садик при особнячке главного инженера был отгорожен от рудничного двора глухою кирпичною стенкой, и пройти в него можно было только через узенький коридорчик в прихожей. Своего начальника Матийцев застал лежащим в шезлонге с газетой в руках.
Безотчетов сделал вид, что обрадован его приходом: он заулыбался, что случалось с ним очень редко, и даже привстал немного, здороваясь с ним.
— Вот хорошо, что зашли, — заговорил он первый, по обыкновению своему, с подкашливанием и хрипотцою. — А тут вот, — тряхнул он газету, — как раз на нашу с вами тему пишут: угольный кризис!
— Где же именно? — счел нужным осведомиться Матийцев.
— А вы разве не читали? В северных губерниях, конечно, в промышленных районах… Не хватает угля! А кто, господа промышленники, виноват в этом! Пошевелите-ка своими мозгами!.. По дешевке скаредной нам платите за уголь, а сами требуете, чтобы его у вас было хоть завались! Небось за свой-то товар цены гнете аховые, а почему же вы уголь обесцениваете, подлецы?
И, возбуждаясь от собственных слов, Безотчетов, собрав в колючий комок все морщины на лысом лбу, так свирепо глядел на своего младшего помощника, что Матийцев вынужден был заметить:
— Я ведь не промышленник, Василий Тимофеич, что же вы на меня так грозно?.. Кроме того, я к вам, признаться, зашел по одному делу.
— Как? По делу?.. По какому делу?
Может быть, Безотчетову показалось, что дело это какое-то очень неприятное для него, — что-нибудь случилось, например, в «Наклонной Елене», какая-нибудь авария, — он сразу вздернул нахмуренные было брови на лоб и уширил глаза.
— Дело такого рода, — начал Матийцев сосредоточенно. — Я только что был в поселке, хотелось посмотреть, как живут семьи погибших… по моей вине.
— Гхым… гхым… — облегченно покашлял Безотчетов и опустил брови. — И ходить туда вам незачем было, и вины никакой вашей, — особенной то есть вины, — не было… Я так и написал, между прочим, и в заявлении своем, когда велось следствие, а заявление мое на суде должно быть зачитано, имейте это в виду. Если же не зачитают, то у вас есть право потребовать, чтобы зачитали!
И Безотчетов так покровительственно поглядел на Матийцева, что тот пробормотал сконфуженно:
— Спасибо вам, Василий Тимофеич.
Но, помолчав после этого немного, он все же добавил:
— Одна семья уже побираться пошла… Они говорят: «в кусочки»… Это — Очкура семья, там четверо ребят… А немного погодя пойдет, конечно, в эти самые «кусочки» и другая семья — Сироткины.
— Очкур?.. Это какой вздумалось зарезаться? — припомнил Безотчетов. — И нашла же чем резаться — жандармской саблей!.. Она что же, в больнице еще или уж вышла?
Но, не дождавшись ответа, спохватился вдруг:
— Что же вы стоите? Вы бы там стул в доме себе взяли! — даже сделал движение подняться с шезлонга.
— Не беспокойтесь, пожалуйста, я ведь на минутку! — остановил его Матийцев. — Она еще в больнице, эта мать четырех ребят, а за ребятами приглядеть совершенно некому…
— Ну как это некому! — перебил Безотчетов, поморщась. — Не бойтесь на этот счет: у них там всегда кто-нибудь найдется для такой оказии. «В кусочки» пошли, — вот так трагедия! Да никакой, вы уж мне поверьте, трагедии в этом они не видят, а совершенно, представьте, наоборот: считают эти самые «кусочки» очень выгодным делом, вот что я вам скажу.
— Как так «выгодным делом»? — больше удивился, чем вознегодовал Матийцев.
— А очень просто, — спокойно и даже подчеркнуто ленивым голосом начал объяснять ему Безотчетов. — Сердобольные бабы в поселке этих самых кусочков насуют ребятишкам в мешки сколько угодно. Да ведь и везде и вообще ребятишки по части кусочков хваты: вполне настрелять может каждый по целому мешку в день. Очкур же эта самая, она не сегодня-завтра из больницы выпишется да дюжину поросят этими кусочками выкормит, — получится дюжина свиней. А это уж деньги, это уж корову веди на двор. А за коровой, знаете ли, баба как за каменной стеной: не только четверых, какие имеются, выходит, а и тех еще, каких от бродячих шахтеров — нахлебников своих — заведет, вот что-с!
— Ну, это уж вы что-то… — брезгливо поморщился Матийцев.
— Вполне точно вам говорю, на основании личных наблюдений, — продолжал Безотчетов. — Да ведь разве не знаете вы сами, что шахтеры, — из ста девяносто девять, — что заработают, то и пропьют, а ребят содержали все равно их жены, — содержали и содержат и содержать будут, такой уж у них быт спокон веку.
— Быт такой? — подхватил Матийцев. — Ну, должен я сказать, что уж хуже этого быта и придумать ничего невозможно! Если это — быт, то не человеческий, а звериный! И я думаю, что если контора рудника нашего не выдаст денежного пособия обеим этим несчастным семьям, то это будет…
— Что именно будет? — иронически вставил Безотчетов.
— Будет черт знает какое свинство, вот что! — запальчиво вырвалось у Матийцева, но Безотчетов глядел на него невозмутимо; он только осведомился, с виду вполне спокойно:
— И в каком же объеме представляете вы себе это самое пособие?
— Рублей… хотя бы по сто на семью, — хотя и не сразу, но твердо ответил Матийцев.
— По сто? — Брови Безотчетова вскинулись на лоб от изумления, но он тут же опустил их, помял зачем-то газету, которую все держал в своих костлявых пальцах, глубоко вздохнул, кашлянул и добавил поучительно: — Молодость!.. Вот что значит неопытная еще молодость!.. А также и контузия в голову… Вам гулять побольше по свежему воздуху действительно необходимо, но только по шахтерской слободке ходить незачем совершенно!
— Вам кажется, Василий Тимофеевич, что по сто рублей много! Так хотя бы по пятьдесят, — стараясь не замечать колкостей своего начальника, просительно сказал Матийцев.
— А вы разве не знаете, — ответил вопросом тот, — что никаких пособий шахтерам вообще не предусмотрено сметами компаний? У нас учитывается каждый рубль расхода, а такой графы, как «пособия шахтерам», даже и не существует совсем. Это я вас прошу иметь в виду не только теперь, но и на будущее время также…
Глаза Безотчетов сузил, говоря это, до самых начальственных щелок, а все свое морщинистое, хотя не старше как сорокапятилетнее лицо заметно подсушил сразу, и Матийцеву не оставалось ничего больше, как проститься с ним и уйти.
Марьи Павловны при выходе из дома он не встретил, но вот что показалось ему странным, когда он шел к себе домой по рудничному двору: он не мог припомнить, какие именно деревья были в садике Безотчетова, а между тем обыкновенно бывало так, что очень полно, как людей, впитывал он в себя очертания деревьев, подолгу наблюдая их, когда случалось ему быть с ними один на один.
Когда Матийцев снова вошел в свои комнаты, то запах духов от письма Лили показался ему теперь до того как-то неуместным, что он отворил окна, чтобы его выветрить, а письмо спрятал поглубже в чемодан; да и чемодан этот, прежде никогда не запиравшийся, запер теперь на замок.
В комнате, служившей ему и кабинетом и столовой, как бы продолжал еще сидеть у стола перед принесенной им же бутылкой вина самодовольный и самовлюбленный, отлично знающий, как надобно ему жить, Яблонский: такое явное и бурное оказалось у него стремление во что бы то ни стало разбогатеть, что стал он ему очень противен.
Рядом с ним возник в кабинете только что виденный на улице поселка безграмотный девятилетний мальчуган Федька Очкур, который уверен был, что делает машину, нанизывая на ржавую проволоку ржавые консервные банки, и машину эту делал он не из любви к искусству, а для того, чтобы продать за полтинник.