Читать интересную книгу Мать Печора (Трилогия) - Маремьяна Голубкова

Вечером молодой и допьяна напился. А пьяный-то он характерный, дикий был.

Брат его знает это и уговаривает:

- Держись, Федор, не пей, добра не будет.

В первую же ночь он свой характер и выказал. За мое упрямство дважды пряжкой одернул и драться лез, ноги вязал. Та ночь вся в слезах прошла, только никто не видел да не слышал, будто и все ладно. Утром родителям надо, чтобы молодые веселые шли умываться, а я слезами умываюсь. Муж уговаривает:

- Пойдешь такая темная, сама на себя бесчестье накличешь.

Пошли умываться, переоделись. Я мужу рубаху с поясом подарила. А потом пошла я мужнюю родню чаем поить. Это называется "молодкин чай".

12

Три дня шла свадьба. Стали все разъезжаться, а мне надо остаться одной, горе мыкать. Уехали - стала я думать, как мне держать себя, чтобы люди не сказали, что у молодки не светла взгляда, ни ласкова разговора. Вот днем-то я немножко держусь: где пошучу, где с людьми поговорю, где и мужу слово скажу. Деверь посмеивается:

- У нас молодка-то стала разживаться.

А ночь придет, на меня и болезнь найдет: завздыхаю и спать не могу, сама не своя делаюсь.

Два года так и прожили. Муж выпивал и в карты играл, с первого дня драться начал. Как-то пришел вовсе пьяный да стал меня за вином посылать. Лавка закрыта была. Обошла я трех соседей, добыла ему вино. Выпил еще, начал капризничать:

- Днем ты хороша, а ночью худа. Ты упряма, а сегодня я над тобой поупрямлюсь. Зови меня спать ложиться, а то не лягу.

Неохота мне лишних побоев принимать, стала кланяться в ноги, как велел:

- Федор Михайлович, пойдем спать. Был день, стала ночь. Сами ляжем спать, и людям надо покой давать.

А он куражится да ломается. Накланялась я, навеличалась, а легли - он меня с койки кулаками столкнул. Раза три я так падала. А потом деверь, у которого мы жили, пожалел меня:

- Ты, молодка, плюнь на него. Зайди на печь да и спи.

Я и ушла, на печь легла. С тех пор я умней стала.

Звала да звала мать - поехали к матери в гости. Девки собрались, играть стали. Меня зовут. Ребята приглашают. Сперва я не иду, а спрашивать мужа неохота. А он захмелел. Брат Алеша зовет, мужа просит, чтобы отпустил.

- У ней, - отвечает, - свой язык есть.

Прошло сколько ли времени, муж прямо за столом уснул. Тогда я и пошла поиграть.

А тут сидел Егор Иванович, который меня высватал. Вот ему и не понравилось, что я без спроса от мужа плясать пошла. Ворчит:

- У нас прежде молодки так не делали. И родители не должны потакать.

- По полу прошлась, так чего будет? - говорит мать.

А той порой муж и проснулся. Сват Егор и напевает племяннику:

- Федька, воли не давай женке. Наша бы пора была, так она бы шелкова была.

А сам кулак о кулак хлопает. А тому, пьяному, много не надо. Соскочил, подбежал ко мне и кулаком ударил. Вина-то ведь была не маленькая - по полу прошла. А потом схватил меня за волосы, таскать начал. Тут брат Константин не вытерпел, оторвал его от меня.

- Если хошь добра - садись, а не то свяжу.

Вот они оба и заскандалили. Ушел муж к дяде, лошадь запряг, да меня и оставил, уехал в Пустозерск. На другой день брат отвез меня туда же. Муж сидит трезвый. С братом говорит, а со мной не говорит. Брат с лавки встал, пошел к лошади да и уехал. Я осталась с ним одна. Деверь с невесткой уехали на озеро рыбу ловить. Двое-надвое с мужем - хоть задуши меня, так заступиться некому.

Взял муж веревку, свернул ее вдвое и начал меня терзать. Петлей хватит кругом руки - сразу кровяная веревка на коже появится, запечется тут, как печать приложил. Хотела вон я убежать. Выскочила из кухни, а он опередил, поймал, двери все заложил и снова за бой взялся. Я уж по-всякому просила, чтоб не бил: и в ноги кланялась, и на шею вешалась - ничего не помогало. Отцепит от шеи да еще о пол так грянет, что кости трещат. Пока лежу, он остолбенеет, отступится немножко, а потом - вставать стану - он снова начнет. Помешкает да опять бить.

Последний раз ударил о пол, я еле доползла до кровати. Упала лицом вниз и думаю: "Ну, если еще будет бить, так пусть хоть на кровати грешна душа выйдет".

И сказала ему:

- Коли руки еще вздымаются - бей, а я за собой никакой вины не знаю.

Бить больше он не стал, а только сказал:

- Если ты это в люди вынесешь, скажешь кому, что я тебя бил, - другой раз в живых не оставлю.

Отступился. А это ему дядя Егор хорошего посоветовал. Он и сыновей своих так учил:

- Берете женку, первый год - жалко или не жалко - плачьте, да бейте. Тогда уж будет покорна.

Вечер настал. Скоро деверь с невесткой с озера приедут. А я встать не могу, руки все в крови, запухли, лицо в синяках, глаз не видно. Когда я здорова, так к приезду деверя коровы обряжены, самовар готов. А тут ничего не сделано. По полу половики разметаны, стулья разбросаны, как Мамай воевал.

Приехал деверь, а я лежу. Невестка зашла:

- Ты, Мариша, дома?

А муж, когда деверь ко двору приехал, малицу надел и ушел. Целые сутки ходил пьянствовал. Деверь утром уехал в лес по сено, все еще не знает, что я так избита лежу. Невестка баню топит, дело было перед каким-то праздником: в ту пору праздники часто были. Баня истопилась, невестка зовет:

- Мойся до Виктора, а то поздно будет. Может, и твоего еще леший принесет.

Она мужа моего не любила. Виктор в пьяном виде тоже был зверь. Невестка Агнея не один раз бита была. Но трезвый - не то, что его брат, был смирный, жену уважал.

Пошли мы в баню, а я и говорю:

- Ты меня не испугайся.

Руки ей показала, и лицо она увидела и говорит:

- В баню созовем Хионью, враз снимет. А то худая кровь будет к сердцу приступать и в голову метаться.

Сбегала, созвала Хионью. Хионья божьего масла взяла, чего-то нашептала, лечить стала.

Я едва рубаху стянула: она к телу присохла. От которых мест рубаху оторвала - тут и кровь побежала. Повалила меня Хионья на лавку, полила маслом, тихонечко потерла: придавливать-то нельзя, больно телу и раны сырые есть.

Разогрелась я, голова ослабла. И мыться не могу и думаю, что не выйти мне из бани. Сполоснули меня поскорей водой, из бани вывели, - думают, как бы не померла.

А я дома Хионье говорю:

- Уж ты, ради бога, никому не сказывай.

Вечером пришел муж, да не один, а с гостем-соседом. Оба пьяные. Чай заваривает, а сосед спрашивает:

- Чего у тебя, женки, что ли, нету, сам чай завариваешь?

- А ей лихо, - говорит муж.

Выпили они еще, муж кричит на меня:

- Растряси-ко лень, поди к Тобоку, принеси водки.

Могу не могу, а вставать да идти надо. Не послушаю - опять скандал будет. Оделась кое-как, пошла. С этаких-то побоев да после бани ноги едва передвигала. На дворе и не особенно морозно, а меня в дрожь бросило, зуб о зуб щелкает.

Добыла я у Тобока половинку, радехонька, что хоть столько дал.

Выпил муж половинку, а пустую бутылку в меня бросил на кровать. Выпил муж с соседом и вовсе одичал. Сует мне в руки пятирублевый золотой.

- Иди, - говорит, - принеси еще. Не принесешь, в пух и прах разобью всю, вздоху не будет.

Виктор не выдержал, вскочил и закричал на брата:

- Ты ее не трогай, коли добра хочешь!

Муж обозлился, сам себя начал рвать, всю одежду сбросил, разделся донага и побежал на улицу. Думает, я побегу за ним, просить буду. Виктор взял тогда веревку, выскочил за ним да голого и начал веревкой одергивать. Прибежал муж со снегу в избу, оделся, забрался на полати и заснул.

И все спать легли. Виктор с невесткой умаются за день - крепко спят. А я дрожу, думаю, не простит мне муж, что не послушалась, подымется, зарежет либо задавит меня - никто и не услышит. У Лизаветы Пашковой дядя зарезал как-то ночью свою жену. А ведь и жили-то хорошо. Вот я и дрожу, спать не сплю, все слушаю - не пошевелится ли муж на полатях. Как полати заскрипят, мне чудится, что это он слезает. Уж когда по-настоящему захрапел, успокоилась я.

Утром все встали, самовар согрели. Муж чай заварил, меня спросил:

- Не хошь чаю?

А я и того рада, что хотя спросил-то. И не хотела бы, да не смела сказать, что не хочу.

- Налей чашку, - говорю.

Всего и разговора у нас за весь день было. Он пущальницы из катушечных ниток для зимнего лова вяжет и молчит. Днем у нас ничего не готовлено было, а ему с похмелья есть нужно. Сходит в амбар - то сырого мяса, то сырой рыбы принесет поесть, а мне кусочка не дал. Вечером лег он ко мне в кровать. А я другие сутки лежу, лишний раз повернуться не смею: каждое место болит. Тут меня такая обида взяла! Разлилась я слезами горючими. А в уме думаю: была бы у меня над подушкой петля да могла бы голову поднять, так лучше бы задавилась тут на месте.

Утром Виктор принялся его ругать, трезвого:

- Пьяная ты рожа, дурак ты! Что ты, человеческого мяса захотел? Так ли надо с такой женкой обходиться? Далось дураку счастье в руки, а не умеет владеть. Этак человека искалечил. Добрый хозяин скотину так не бьет. Я смотрю да едва терплю. Пойду с заявкой в правление - тебя же, дурака, засудят за это. Добро бы пьяный был, выпился из ума, тогда не знаешь, что делаешь. А то - трезвый. Молодка, ведь трезвый он был?