У входа в казарму лейтенант услышал голос Целобенка. Грубо, с издевкой он кого-то распекал, пересыпая свою речь избитыми армейскими ругательствами: «разгильдяй», «разболтанный», «расхлябанный».
«Есть же такие, для которых брань является наслаждением, — подумал Анатолий. — Кого это он? Уж не моего ли…»
Он не ошибся: перед старшиной стоял Шумилов и бросал робкие взгляды на лейтенанта, как бы прося у него защиты.
Целобенок доложил, что в роте ЧП — рядовой Шумилов стрелял в гарнизоне.
— Знаю. За это я уже наказал его.
Но Целобенок не успокаивался. Он припомнил все проступки солдата. Получалось, что это отъявленный хулиган, которого надо судить. В конце старшина подчеркнул, что только первый взвод и тянет роту назад.
Трудно было возразить Целобенку, но в тоне его сквозило злорадство, а не искреннее желание подтянуть взвод. Ему хотелось досадить Арышеву, которого он невзлюбил с первой встречи за его «самоуправство». Потом лейтенант отобрал у него Примочкина, и он, старшина, ничего не мог сделать. Отмахнулся от этого и Незамай. Теперь Арышев затеял какие-то стрельбы.
После завтрака лейтенант построил взвод для следования на стрельбище. Целобенок чуть ли не в приказном порядке потребовал:
— Оставьте у мое распоряжение Примочкина. — Для чего?
— Командир роты знае для чего.
— Тогда он пусть сам и скажет мне об этом. А зря отрывать людей от занятий я не разрешу.
Взвод шагал на стрельбище, громко распевая песни. Солнце поднималось все выше и выше. Яснее проглядывались далекие сопки, окутанные сизой дымкой августовского марева. После ночного дождя трава сверкала алмазными капельками, источая терпкий запах. Сипло стрекотали в траве кузнечики, вылезли из своих норок суслики и тушканчики, затрепыхала в воздухе пустельга.
Привольна и величава в это время степь! Кажется, что она покрыта бесконечным зеленым пологом, который чуть колышется, гоня мелкие бархатистые волны ковыльных метелок.
Пока не наступил зной, Арышев начал стрельбы. Бойцы с нетерпением ждали, когда им разрешат стрелять из бронебойного ружья. Только у одного Примочкина не было такого желания. Он явно испытывал страх.
— Смотри, Саня, уши затыкай, а то оглушит, — подтрунивал Шумилов.
Пропустив несколько человек, Арышев вызвал на огневой рубеж Примочкина.
— Условия упражнения знаешь?
— Знаю, только… — он хотел сказать, что ему страшно, — только боюсь, глаза подведут.
— Ничего, такую мишень увидишь.
Солдат начал заряжать ружье. Патрон с трудом влезал в ствольную коробку, не слушался затвор. Наконец все было готово.
— Внимание! — подал команду лейтенант. — «Танк» на исходной позиции!
Сильнее забилось сердце у Примочкина. Глаза застлал туман. Поле было расплывчатым, бесконечным. Вот он разглядел на нем черную фигуру ползущего «танка». Он казался таким маленьким, что его закрывала мушка на конце ружья. А как быстро двигался! Кое-как взяв его на прицел, Примочкин закрыл глаза и нажал на спуск.
Грянул выстрел. Резко саданув прикладом в плечо, ружье вырвалось из рук стрелка, сбило очки.
Арышев подскочил к нему, помог встать. Подошли бойцы.
— Как, Саня, жив? — смеялся Шумилов, поднимая с земли очки. Примочкин конфузливо улыбнулся, потирая ноющую ссадину под правым глазом.
— Ничего. Первый блин всегда комом, — сказал Арышев. — Придется еще потренироваться.
Следующим стрелял Шумилов. Хотя он и поплатился за утренний салют, но не унывал. Сейчас ему хотелось доказать, что умеет стрелять не только в воздух, но и в мишень. Ловко, по всем правилам солдат 42 доложил, что прибыл для выполнения упражнения.
— Ложись! — скомандовал Арышев. — Заряжай!
Шумилов припал к земле, мигом раскрыл затвор и втолкнул патрон. Затаив дыхание, стал ждать команду.
Лейтенант подал сигнал. На поле появился «танк».
Солдат поставил нужный прицел, навел на полфигуры вперед мишени и выстрелил. Через две минуты показчик передал, что «танк» поражен.
Арышев не заметил, как к огневому рубежу подошли Сидоров с Дороховым.
Лейтенант доложил, что из двадцати стрелявших не выполнил упражнение только один.
— Хорошо, — сказал комбат. — Сейчас кто у вас стрелял?
— Рядовой Шумилов.
— Это тот, который рвался на фронт? — спросил Дорохов.
— И сегодня стрелял в гарнизоне, — добавил Сидоров. — Как он, выполнил?
— На отлично, товарищ капитан.
— Ага. Тогда придется отставить, а то уж я хотел его на губу отправить.
— А как ваш «больной»? — поинтересовался Дорохов.
— Примочкин? Вот он-то и не выполнил. Тренировать еще надо. Комбат посмотрел на полигон, где стоял «танк».
— Кто же у вас такой «состряпал»?
— Старший сержант Старков у нас мастер на все руки.
— Молоде-ец!
За хорошие результаты по стрельбе Сидоров объявил благодарность всему взводу и лично Арышеву.
— Вот что значит, Михаил Петрович, старание, — говорил комбат замполиту, когда они шли со стрельбища. — А ведь у нас как зачастую делается? Без инициативы. Подай то да подай другое. А при желании можно и самому кое-что достать.
— Конечно, можно. Я хоть и не кадровый офицер, но вижу, что наши командиры работают ниже своих возможностей. Ждут, когда им сверху команду подадут. А некоторые считают, что война пройдет стороной, не коснется их. Отсюда и силы тратить незачем. Один боец на рубеже сказал мне: «Зря стараемся, траншеи роем. Все равно самураи теперь не полезут на нас». «Почему?» — спрашиваю. «Самурайского духу, — говорит, — не хватит». «Если, — отвечаю, — мы ничего не будем делать, то у них духу хватит».
— Да что солдаты, — с досадой проговорил Сидоров. — А офицеры как рассуждают? Вчера спрашиваю Незамая: «Почему не разрешили Арышеву провести боевые стрельбы?» «Не думал, — говорит, — что он будет жаловаться».
— Мне кажется, Незамай у нас не на своем месте, — сказал Дорохов. — Не берусь судить о его военной подготовке, но что касается морали, его отношения к людям, к служебному долгу, тут он не на уровне.
— Может быть, но нельзя не учитывать того, что человек участвовал в боях, имеет опыт и выполняет, что от него требуется. Вспомните хотя бы задержанного диверсанта.
— Но откуда у него такой консерватизм?
— Значит, мы плохо воспитываем, мало от него требуем.
— А как вы смотрите на Воронкова?
— Да, он подошел бы на эту должность, но начальник штаба думает взять его на штабную работу. Видимо, скоро будет приказ. А> что касается благодушия, об этом нам с вами следует подумать.
Глава десятая
Обычно после обеда, вернувшись в землянку, офицеры отдавали дань мертвому часу. Но на этот раз никто не спал, все обсуждали грандиозное событие — провал немецкого наступления на Курской цуге.
— Теперь инициатива окончательно перешла в наши руки. Так что погоним до самого Берлина, — торжествовал Воронков.
— Эх, мне бы туда! — загорелся Быков. — Может, черкнуть генералу? Чем здесь сидеть да ждать. Правда, Анатолий Николаевич?
Но Арышев не поддержал его.
— Пиши, пиши, — подзуживал Воронков. — Может, сжалится дя-ця и возьмет к себе бедного племянника. А то ему здесь невыносимо, как Ваньке Жукову.
Быков заерзал на топчане, недовольно проворчал:
— Не человек, а полынь горькая. С ним советуются, а он… Разговор оборвался — в землянку вошел Веселов.
— Добро пожаловать, Константин Сергеич! — Воронков иногда называл сержанта по имени и отчеству, как будущего педагога. — Что-то редко заглядываете к нам.
Веселов сел у стола, причесал волосы.
— Некогда все, работаем и в казарме, и в клубе.
— Ну, теперь не уснешь, — позевывая, сказал Быков. — Как сойдутся эти преподобные учителя, водой их не разольешь, колом не расшибешь. Лучше скажи, почта была сегодня? — обратился он к Веселову.
— Конечно, была, — Костя извлек из кармана два конверта, подал Арышеву от матери и Воронкову от жены. — А вам, товарищ лейтенант, сегодня нет.
Быков вздохнул.
— Видать, заленилась моя Мариша, уж неделю не пишет. Последнее время Илья Васильевич часто получал письма от жены.