Суровые глаза Салтыкова остановились на Фоме Зыбухине.
— Вам есть, что сказать в оправданье, начальник Сыскного приказа?
— Разумеется, ваше сиятельство. Главный грабитель выявлен. Беглый матрос, некогда живший на адмиралтейской Парусной фабрике Петр Романов Смирной-Закутин, по прозвищу Камчатка.
— И что дальше?
Прыщеватое лицо Фомы стало багровым.
— Мы принимаем все меры, ваше сиятельство и весьма надеемся, что не сегодня-завтра сей разбойник окажется в стенах Пыточной башни.
— Перестаньте говорить вздор! — резко произнес Салтыков. — Мне доподлинно известно, ваш Камчатка вот уже не первый год будоражит Москву, а вы все отбояриваетесь пустыми посулами. Даю вам неделю сроку, господин Зыбухин. Если ваш Камчатка не будет пойман, попрощайтесь с вашим местом, и действительно ступайте в монастырь замаливать свою бездеятельность.
Губернатор поднялся из кресла и молча пошел прочь из приказа. Фома Зыбухин проводил его до экипажа, но Салтыков больше не сказал ему ни слова.
Фома обреченно вздохнул. А губернатор возвращался домой с невеселыми мыслями, унесенными к своей родственнице Анне Иоанновне,[57] коронованной 28 апреля 1730 года. После ее отъезда из Москвы, дела в Первопрестольной пошли из рук вон плохо. Двор, высшие полицейские чины перебрались в Петербург. Власть в Москве заметно ослабла, чем не преминули воспользоваться воровские шайки и прочий сброд. Вновь восстановленный Сыскной приказ действовал вяло и неумело, явно не справляясь со своими обязанностями.
А в стране творилось неладное. Тяжелые подати и повинности, падавшие на население, и народные бедствия, как то: голод в 1734 году, пожары и разбои, приводили народное хозяйство в печальное состояние.
Многие крестьяне убегали из бесхлебных мест, так что в деревнях иногда оставалась лишь половина населения, занесенного в последнюю переписную книгу. Сеять хлеб было некому, а оставшиеся крестьяне принуждены платить подати за бежавших и разорялись еще более. Тех, кто возмущался по приказу Анны[58] и правителя Бирона били кнутом и ссылали в Сибирь на каторжную работу.
Тяжело было правление временщика; но ропот и неудовольствие народное, благодаря его стараниям, почти не доходили до императрицы. Притом в последнее время Анна Иоанновна чувствовала себя не совсем здоровой, и этим еще больше пользовался Бирон.
Будь он проклят!
Семен Андреевич принадлежал к тем людям, для которых имя Бирона было ненавистным, и которые были в тайном заговоре против злого временщика, поставившего Россию на грань катастрофы. Бирон наводнил Петербург и Москву своими соглядатаями, некоторые заговорщики были казнены.
Знал герцог и не о любви к себе Семена Салтыкова, и он бы с большим удовольствием послал ярого приверженца Петра Великого на гильотину. Но его сдерживала императрица.
«Не смей, мой любезный друг, трогать моих родственников, иначе сам головой поплатишься».
Целуя Анну, Бирон клятвенно заверял, что ради любимой императрицы, он и пальцем не шевельнет, чтобы замахнуться на знатный род Салтыковых.
Но Семен Андреевич отменно понимал, что стоит Анне серьезно заболеть, как Бирон и следа не оставит от Салтыковых, а посему надо действовать, надо еще раз сослаться с нужными людьми[59]…
Начальника Сыскного приказа тяготили иные мысли. Генерал-губернатор слова на ветер не кидает. Следующая неделя может решить его, Фомы, судьбу. Москва велика, в ней всяких скрытней тьма-тьмущая. Попробуй, сыщи разбойников, которых подьячие и в глаза не видывали.
Вожака знают лишь по описанию: высок, курнос, волосом черняв. Да такими высокими и курносыми Москва не обижена. Скольких уже в приказ доставляли, но все не тот товар. Этот Камчатка теперь белым днем по Москве не шастает, а ночами его изловить тяжело. Подьячих-то, после отъезда государыни в Петербург, кот наплакал. Да и полицейских стало не густо. Они больше делами правителя Бирона занимаются, а всякое жулье для них шушера. Они, видите ли, неугодных герцогу графьев дозирают, да крамолу выявляют. Ныне на полицейских надежа лежа, хотя губернатор и им отдал строжайшее повеление. Помогут ли, коль они с руки Бирона кормятся.
Хорошо, что будочники переведены в ведение Сыскного приказа.
Полосатые будки стояли на улицах в видимости друг друга. Вечерами к ним приходили будочники с алебардой и начинали свой караул. Им было строго-настрого предписано: пропускать по ночам только полицейских, докторов, повивальных бабок и священников к умирающим.
Некоторые будочники, не довольствуясь этими предписаниями, перегораживали свои улицы рядами острых железных рогаток.
Надлежит немедля всех будочников собрать и дать самый строгий наказ, дабы ночами носом окуней не ловили, а вылезали из своих будок и доглядывали не только улицы, но и прилегающие к ним переулки. Правда, Москва худо освещена. Керосиновые фонари, висящие на столбах, имеются лишь на основных улицах и площадях, да и те часто затухают.
Воры, пользуясь темнотой, уходят от будочников, как вода через сито. Грабежи за последнее время становятся все более вызывающими, и такими хитроумными, что уму непостижимо.
Один из подьячих даже засомневался:
— На Камчатку не похоже, Фома Лукич. — Он попроще орудовал, а тут с таким искусом грабят, что диву даешься. Уж не новый ли воровской атаман появился на наши головы?
Глава 17
Сходка
Москва, казалось, приняла все возможные и невозможные меры, чтобы покончить с разбоями.
Усиление деятельности Стукалового монастыря почувствовал и Камчатка, отдавший приказ братве лечь на дно.
Один Иван Каин чувствовал себя вольготно: он имеет абшит, а лица его в ночных грабежах никто не видел, посему он и не помышлял залезать в норку. Напротив, купил добротный дом на Варварке за пятьдесят рублевиков, нанял повариху, в обязанности которой вменил и уход за домом, и зажил так славно, как никогда еще не жительствовал. Отъедался, отсыпался, иногда ночами вспоминал свою богом забытую деревеньку, реку Сару, где купался до посинения и, конечно же, отца с матерью, коих не видел уже несколько лет. Знал лишь от приказчика: живы, здоровы, добрый медок добывают — и всё.
Всякий раз приказчик (когда еще Ваньке жил у купца Филатьева) выполнял нижайшую просьбу отца — наливал оловянную кружку меду и, посмеиваясь в длинные мочальные усы, говаривал:
— Не забывает тебя, родитель, хе-хе. Балует.
Однако по плутоватым глазам младшего приказчика (старший, Федор Калистратыч Столбунец, никогда в лес не ездил) безошибочно определял: хитрит, сволочная душа, так как отец, когда прощался с сыном, сказывал: десятую долю и тебе, Ванька, накажу отдавать, так я с купцом столковался.
Наивный человек! Да разве можно богатеям верить? Умеют пустить пыль в глаза, а уж про Филатьева и говорить не приходится: из плута скроен, мошенником подбит. Нашел, кому поверить, батя.
Честно признаться, воспоминания об отце и матери не были у Ивана нежно-грустными, скорее отдаленными, смутными, словно все проплывало перед ним в зыбучем тумане, и, когда он рассеивался, мысли Ивана переключались на то, чем последнее время жила его кипящая неутоленная душа. Несмотря на удачные грабежи, Иван ими не обольщался, ибо его азартная натура стремилась к новым и новым необузданным желаниям, а их было немало, самая же главная из них — жажда всеобъемлющей власти над московским воровским миром, ибо Камчатка резко упал в его глазах, особенно после ограбления Филатьева. В самые ответственные минуты он явно растерялся и все бразды правления с молчаливого согласия Камчатки перешли к нему, Каину.
О том, что вожак не столь уж и сметлив, теперь понимает все ближнее окружение главаря.
Показателен дележ добычи. Обычно треть ее доставалась Камчатке, но в последний раз братва рассудила иначе.
— Кабы не Каин, нам бы и ржавой полушки не выпало. Пусть получит по заслугам. Треть!
Сии крамольные слова произнес один из «есаулов» атамана, сероглазый, широкоскулый Кувай, с короткой кучерявистой бородкой.
Камчатка обвел напряженными глазами Зуба (недавно введенного в ближнее окружение атамана), Одноуха, Легата и остальных своих верных подручных, с которыми десятки раз ходил на дело и которые беспрекословно подчинялись его любому решению. И вдруг такой выпад!
Камчатка надеялся, что другие соратники дадут резкий отпор словам Кувая, но те, на удивление вожака, почему-то помалкивали.
У Камчатки нехорошо, тягостно стало на душе. За словами Кувая стоит нечто большее: братва недовольна замешательством вожака в последних грабежах, которые могли кончиться плачевно, если бы не стремительные и смелые действия Каина, изумившие и покорившие искушенных воров.