Читать интересную книгу Вторая мировая война. Ад на земле - Макс Хейстингс

Следующие полтора года они провели в лагере в ужасных лишениях. В некоторые дни, даже в лагерной больнице, Матыка просыпался с инеем в волосах. Каждый день погибало в среднем двенадцать человек. О своем отчаянии поляк пишет: «Я был так далеко от всех, кто мне дорог, и лежал больной среди неизвестных мне умирающих людей. Я знал, что, если я умру, я буду забыт, как все те безжизненные тела, которые выносили каждый день, и моя семья никогда не узнает, что со мной случилось. Я плакал, как беспомощное обиженное дитя, и молился о чуде». Его послали на работы за полярный круг в лагерь под названием Усть-Уса на производство мясных консервов для заключенных. К тому времени, когда он и его товарищи наконец освободились, они голыми руками построили железную дорогу протяженностью 1000 км. Матыка горько писал: «Наверное, под каждой шпалой лежат кости поляков и других узников»2.

Феликс Лахман, еще один польский узник ГУЛАГА, впоследствии написал горькое стихотворение:

Блохи клопы клопы блохиЕще клопы еще блохиКрысы вши мошки мухиИ истребляющие хлеб мыши

Грязь слякоть нет мылаСмрад вонь нет силыНет веры нет надеждыОщупью в темноте

Наши постели голые доскиНаши соседи одни безумцыНаши мечты шеренгиАмериканских танков3.

В отчаянных обстоятельствах СССР июля 1941 г. Сталин амнистировал 50 295 поляков из лагерей и тюрем вместе с 26 297 военнопленными и 265 248 из специальных поселений и ссылки. Значительное количество солдат впоследствии присоединилось к Первой Польской армии, организованной на территории Советского Союза. В следующем году 115 000 других поляков, из которых 73 000 были военными, а остальные – женщины и дети, изумились, получив разрешение покинуть СССР через Персию, где они передавались под ответственность Британии. Несмотря на то что министр иностранных дел Энтони Иден признавал страшную участь поляков, которые «живут в душераздирающих условиях, больные и умирающие от голода», новые хозяева без радости приняли на себя это бремя. В июне 1942 г. британские колониальные власти в Каире писали в МИД, выражая озабоченность масштабом польской миграции: «Как ни жестоко это звучит, если эти поляки умрут в России, дело войны никак не пострадает. Если им [разрешат] проследовать в Персию, мы, в отличие от русских, не сможем позволить им умереть, и делу войны с нашей стороны будет нанесен серьезный ущерб. Должны быть приняты меры, чтобы эти люди не покинули СССР до того, как мы подготовимся к их приему… сколько бы человек ни умерло в результате»4.

Этот бесстыдно черствый анализ иллюстрирует огрубение некоторых из тех, кто руководил усилиями союзников по ведению войны, перед лицом стольких конкурирующих трагедий. Польская миграция все равно состоялась: британский чиновник от медицины в Персии, ответственный за прием беженцев, докладывал, что 40 % больны малярией и практически все дизентерией, поносом, недоеданием или тифом. Прошло почти два года, прежде чем эти польские солдаты по состоянию здоровья смогли присоединиться к армии союзников в Италии, где они с честью воевали до конца войны. Их близких перебрасывали из лагеря в лагерь в гуманных, но все равно нерадостных условиях английского плена. Многие были переправлены в Индию, а оттуда в 1945 г. в Британию, где большинство решило остаться до конца жизни. Пусть поведение британцев по отношению к этим полякам было небезупречным, но прежде всего они – жертвы жестокого преследования со стороны СССР, державы, примкнувшей к демократическим странам в предполагаемом «крестовом походе во имя свободы».

Тем временем в Европе приблизительно 20 млн человек были перемещены со своих довоенных мест, часто при ужасных обстоятельствах. Как-то вечером в 1940 г. еврей из Лодзи Шмулек Голдберг позвал свою девушку Розу в ближайший спортивный клуб, где они провели много счастливых часов. Теперь клуб был поврежден бомбой и забит досками. Они бродили по заброшенному спортивному залу, где Шмулек однажды выиграл конкурс по танцам в паре со своей матерью. «Я в последний раз надел свою яркую одежду и коричневую фетровую шляпу. Мы остановились, и я повернулся к Розе. “Меня зовут Шмулек Голдберг”, – сказал я тоном официального представления. “Меня зовут Роза”, – сказала она, и ее глаза блестели от слез. Я поклонился, а она в ответ сделала реверанс. Мы вальсировали в тишине под музыку, которая звучала лишь в наших сердцах»5. Этой ночью, посреди всхлипов и долгих объятий Розы, Шмулек сказал ей свое последнее «прощай». Он бежал из Лодзи и выжил, хотя последние годы войны провел в Освенциме. Своей девушки он больше не видел никогда.

Одним из главных чувств сотен миллионов людей стало чувство совершенной над ними несправедливости: они не заслужили всех этих бедствий, опасности, лишений, одиночества и ужаса, которые выбросили их из повседневной жизни в чуждую и смертельно опасную среду. «Я не считаю, что я плох, – писал британский артиллерист лейтенант Джон Гест, – и не верю, что большинство людей, включая немцев, плохи, по крайней мере заведомо не настолько плохи, чтобы по заслугам быть ввергнутыми в такую войну»6.

Разумеется, люди в странах под управлением оси находились в худшем положении: почти все попали под гнет как солдат врага, так и новых коллаборационистских властей. Вот что написал малайский китаец Чин Кион: «Прежний общественный порядок перевернулся. Те, кто вчера был никем, стали большими шишками. Бывшие подонки и отбросы общества, такие, как каторжане, известные мошенники, прохиндеи и неудачники, стали новой элитой, наслаждающейся официальной благосклонностью и властью»7. На Яве две молодые голландки, путешествующие с матерью в безнадежно переполненном поезде, были поражены, не получив тех мест, к которым они привыкли. Пожилой индонезиец заметил их смятение. «Ya Njonja, daly Iain sekarang, – язвительно сказал он матери девушек. – Да, мадам, теперь все по-другому».

Эта голландская семья вскоре стала жертвой гораздо худших бедствий. Элизабет ван Кампен, дочь плантатора, провела годы между своим пятнадцатым и восемнадцатым днем рождения в японском лагере интернированных с матерью и двумя сестрами, едва цепляясь за жизнь. Она страдала от недоедания, авитаминоза, вшей, болела дизентерией и пережила несколько приступов малярии. Миссис ван Кампен потеряла большинство зубов; ее муж погиб от рук японской полиции кэмпэнтай. Элизабет пыталась сохранить рассудок, грезя о своем идиллическом колониальном детстве и о мире за пределами их стен, но «как можно мечтать запертым в грязной, переполненной тюрьме, когда лежишь на вонючем матрасе, полном насекомых? Как можно мечтать, когда твой желудок умоляет о пище? Как можно мечтать без музыки? Мне было 17 лет, но я стала бояться любых грез»8.

В оккупированных государствах закон больше не имел абсолютной власти, но становился тем, чем захватчики хотели его сделать. Не многие немцы были столь щепетильны, как чиновник абвера Гельмут фон Мольтке, который во время визита в Осло обнаружил, что живет в реквизированном норвежском доме. «Чувство, что мы вошли в чужой дом, сидим там, как воры, когда хозяин, по моим сведениям, находится в концлагере, было отвратительным»9. В апреле 1940 г. в Лодзи семья Шлезак была выселена из своей маленькой квартиры и магазина, которые были отданы их соседям, этническим немцам. Мать Ежи горько плакала. «Мой дорогой отец был кротким великаном. Я никогда не видел, чтобы он выходил из себя. Когда он смотрел, как Бухгольцы забирают наш дом и магазин, он трясся от гнева, но не мог ничего сказать в присутствии двух людей из гестапо»10.

Немецкие и японские авантюристы, не сумевшие достичь высокого положения и уважения в собственном обществе, стали проконсулами в новых владениях своих стран. Такасе Тору, могущественная фигура в Сингапуре под властью Японии с 1942 по 1945 г., насмехался над ведущими китайскими предпринимателями: «Я уже три раз был в Малайе и видел многих из вас за обеденным столом… но тогда вы не обратили на меня внимания»11. Японцы потребовали «в дар» от китайцев 500 млн стрейтсдолларов, переименовали много улиц и перевели время на токийское – на два часа вперед. В 1942 г., во время короткого «медового месяца» между бирманцами и их «освободителями», труппа классического японского театра исполняла во время выступления в Рангуне такую песню:

Будем плясать весело!Если плясать весело,Нужно плясать в Токио.Гоп! Гоп!Среди цветов в Токио12.

Но из-за своей наглости и жестокости японцы быстро утратили благорасположение бирманцев. Подобным образом и малайцы были в ужасе от поведения своих новых хозяев, в том числе от их привычки мочиться на людях. Местное население возмущала японская традиция выражать свое неудовольствие с помощью пощечины. Оккупанты неохотно изменили эту практику в 1943 г., постановив, что только высшие офицеры, начиная с полковника, могут бить туземцев. Однако на практике к этому ограничению мало кто прислушивался. Кристофер Бэйли и Тим Харпер, яркие летописцы азиатских событий, писали: «Японцы вряд ли могли похвастаться бόльшим уважением к местной культуре, чем британцы, и во всяком случае были более жестоки»13.