фактором, подрывавшим и опровергавшим основные теоретические установки Набокова. Игровой, стилистический безудерж, стихия формы (приоритеты Набокова) сталкивались с безудержем идеи, мысли, пророчества (приоритеты Достоевского), но не могли его ни сокрушить, ни даже поколебать.
Не имея возможности проиллюстрировать здесь полемические козыри романов младшего классика «Отчаяние», «Лолита», «Ада», где его язвительное соперничество с Достоевским («иконоборчество») проявилось особенно ярко46, обратимся к стихотворениям. На поле поэзии только что эмигрировавший из России двадцатилетний Набоков не «уничтожал» противника так грубо, как это он делал позднее в статусе лектора-преподавателя.
Стихотворение «Достоевский» – пятнадцатое в поэтическом цикле Набокова «Капли красок», состоящее из семнадцати восьмистиший и написанное 6-24 декабря 1919 года.
Тоскуя в мире, как в аду,уродлив, судорожно-светел,в своем пророческом бредуон век наш бедственный наметил.Услыша вопль его ночной,подумал Бог: ужель возможно,что все дарованное Мнойтак страшно было бы и сложно?47
Вряд ли автор соотносил восьмистишие с памятной датой – 70 лет назад, 22 декабря 1849 года, Достоевский писал брату Михаилу из Петропавловской крепости – о том, как утром арестованных петрашевцев отвезли на Семеновский плац и там прочли смертный приговор, дали приложиться к кресту, переломили над головой шпаги и устроили им предсмертный туалет (белые рубахи). «Я стоял шестым, вызывали по трое, следовательно, я был во второй очереди и жить мне оставалось не более минуты» (28, кн 1: 161). Это письмо самое светлое из всего эпистолярного наследия Достоевского – перед отправкой на каторгу молодой писатель, лишенный всех прав состояния, с неизвестным будущим, находит в себе духовные силы сказать: «Жизнь – дар, жизнь – счастье, каждая минута могла быть веком счастья» (28, кн. 1: 164).
Стихотворение Набокова противоположно этой дате и этому настрою: Достоевский здесь тосклив и уродлив, и если светел, то истерически и судорожно; мир Достоевского темен и страшен, полон страдания, лишен радости и счастья. Господь не узнает в мире Достоевского Своего создания, Он сотворил свет и красоту, которых мир-ад Достоевского начисто лишен. Господь не верит, что такой мир, как мир Достоевского, вообще может существовать. Герой Достоевского Иван Карамазов не принимает мира Божьего, а Набоков не принимает мира Достоевского и, по примеру Ивана, билет на вход в этот мир возвращает.
Еще сильнее мотив несовместимости двух миров выражен в стихотворении-апокрифе «Садом шел Христос с учениками…», с подзаголовком «На годовщину смерти Достоевского». Стихотворение датируется 1921 годом, то есть посвящено сорокалетней годовщине смерти Достоевского (1881).
Садом шел Христос с учениками…Меж кустов, на солнечном песке,Вытканном павлиньими глазками,Песий труп лежал невдалеке.И резцы белели из-под чернойСкладки, и зловонным торжествомСмерти заглушен был ладан сладкийТеплых миртов, млеющих кругом.Труп гниющий, трескаясь, раздулся,Полный склизких, слипшихся червей.Иоанн, как дева, отвернулся,Сгорбленный поморщился Матфей…Говорил апостолу апостол:«Злой был пес, и смерть его нага,Мерзостна… Христос же молвил просто:«Зубы у него – как жемчуга…»48.
Мир красоты, созданной Богом, открывается Христу, но не апостолам, открывается взгляду художника (Набокова), но не открывается тяжелому и тоскливому взору нехудожника (Достоевского) – он ее не видит, не чувствует, не постигает. Набоков открыто сомневается не только в художественной, но и в религиозной составляющей мира Достоевского: автор «Братьев Карамазовых» для Набокова не только не художник, но и не христианин, раз он не может с благодарностью и благоговением принять мир, созданный Творцом. Труп гниющего пса Достоевский может описать, а красоту сотворенного мира – нет. Для Набокова Божий мир – это, по его слову, гармония красок и звуков, это «свежий хлеб с крестьянским маслом и альпийским медом»49, однако парадокс в том, что он, Набоков, смотрит на Достоевского так же безблагодатно, как апостолы в набоковском апокрифе смотрят на мертвого пса.
В лекции, посвященной Достоевскому, Набоков раздраженно писал: «Мне претит, как его герои “через грех приходят ко Христу”, или, по выражению Бунина, эта манера Достоевского “совать Христа где надо и не надо”»50. Для Набокова искусство есть божественная игра51, в этом смысле мир Достоевского, как его видит эстет Набоков, это «угрюмый мир холодного умствования, покинутый гением искусства»52.
Впрочем, может быть (мне не раз приходилось слышать такое мнение), сокрушительная критика Набокова в адрес Достоевского – это была тоже своего рода игра словами и смыслами, такая спецпровокация, нацеленная на сопротивление автору «Отчаяния» и «Дара» и на вечный спор с ним. Как сказали бы сейчас, умелый пиар-ход (хотя та страсть, вместе с раздражением и сердитостью, с какими Набоков говорил о Достоевском, побуждают видеть в его критике куда более серьезные намерения).
Старший современник Набокова русский поэт Серебряного века Игорь Северянин создал в эстонской эмиграции оригинальный цикл сонетов и вариаций – 100 медальонов о поэтах, писателях и композиторах (1925–1927). Сонет (медальон), посвященный Достоевскому (1926), написан, кажется, вопреки набоковским антидостоевским сочинениям, исполнен высочайшего признания христианской миссии писателя, в которой поэт не только не сомневается, но и возводит ее в статус высокой истины.
Его улыбка – где он взял её? —Согрела всех мучительно-влюблённых,Униженных, больных и оскорблённых,Кошмарное земное бытиё.Угармонированное своёВ падучей сердце – радость обречённых,Истерзанных и духом исступлённых —В целебное он превратил питье.Все мукой опрокинутые лица,Все руки, принуждённые сложитьсяВ крест на груди, все чтущие закон,Единый для живущих – Состраданье,Все, чрез кого познали оправданье,И – человек почти обожествлён53.
Еще раз вернусь к Набокову. Из воспоминаний студентов, имевших счастье слушать литературный курс профессора Набокова, известно, что в своих лекциях он практиковал такую систему оценок русской классики, какую невозможно представить себе даже в самой отсталой советской школе, с ее классовым подходом и идеологическим диктатом. «В начале второго семестра, – пишет Ханна Грин, слушательница курса № 201 в Уэлслейском колледже, где Набоков работал в конце Второй мировой войны, – мистер Набоков сообщил нам, что расположил русских писателей по степени значимости и что мы должны записать эту систему в наши тетрадки и выучить ее наизусть. Толстой был обозначен “5 с плюсом”, Пушкин и Чехов – “5”, Тургенев – “5 с минусом”, Гоголь – “4 с минусом”. А Достоевский был “3 с минусом” (или “2 с плюсом”, я точно не помню)»54.
У Северянина нет сомнений, какое место в иерархии русских писателей по степени значимости занимает Достоевский – он скажет об этом как о само собой разумеющемся в стихотворении, посвященном Н. Лескову, «На закате» (1928):
…Никаким модернистом ты Лескова не свалишьИ к нему не посмеешь подойти свысока.Достоевскому равный, он – прозеванный гений.Очарованный странник катакомб языка!55
Стоит прислушаться и к интереснейшему высказыванию Иосифа Бродского – для него как для большого поэта статус Достоевского-художника был вне всякого сомнения – конечно, на его, Бродского, вкус. В любом случае уже упоминавшееся эссе Бродского «О Достоевском» (1980) – хороший и свежий (спустя полвека) аргумент в полемике с Набоковым.
«Конечно же, Достоевский был неутомимым защитником Добра, то