бишь Христианства. Но если вдуматься, не было и у Зла адвоката более изощренного. У классицизма он научился чрезвычайно важному принципу: прежде чем изложить свои доводы, как сильно ни ощущаешь ты свою правоту и даже праведность, следует сначала перечислить все аргументы противной стороны. Дело даже не в том, что в процессе перечисления опровергаемых доводов можно склониться на противоположную сторону: просто такое перечисление само по себе процесс весьма увлекательный. В конце концов, можно и остаться при своих убеждениях; однако, осветив все доводы в пользу Зла, постулаты истинной Веры произносишь уже скорее с ностальгией, чем с рвением. Что, впрочем, тоже повышает степень достоверности.
Но не одной только достоверности ради герои Достоевского с почти кальвинистским упорством обнажают перед читателем душу. Что-то еще заставляет Достоевского выворачивать их жизнь наизнанку и разглядывать все складки и морщинки их душевной подноготной. И это не стремление к Истине. Ибо результаты его инквизиции выявляют нечто большее, нечто превосходящее саму Истину: они обнажают первичную ткань жизни, и ткань эта неприглядна. Толкает его на это сила, имя которой – всеядная прожорливость языка, которому в один прекрасный день становится мало Бога, человека, действительности, вины, смерти, бесконечности и Спасения, и тогда он набрасывается на себя»56.
Поэтическая стихия как усилитель смыслов и споров
В 1971 году исполнялось 150 лет со дня рождения Достоевского. Решением ЮНЕСКО юбилейный год был объявлен Годом Достоевского. В мире его уже давно называли русским гением. «Всемирность» писателя (вынудила?), подтолкнула советские власти создать в Ленинграде музей самого петербургского писателя Достоевского. Было учреждено Общество Достоевского. Пали последние барьеры, которые были воздвигнуты еще со времен Ленина-Горького-Луначарского.
К юбилею писателя свое слово сказал о нем В.Б. Шкловский – тот самый, который в 1934-м, на Первом съезде советских писателей, призывал судить Достоевского пролетарским судом. «Будут о Достоевском спорить. На Западе многие будут доказывать, что Достоевский открыл подполье души каждого человека, что он тайновидец эгоистических и преступных и в то же время каждому присущих качеств. Будут говорить, что он великий христианин. Будут говорить, что мы пошли не по пути Достоевского, а тем не менее празднуем его юбилей – как бы поневоле»57.
Ключевое слово эссе Шкловского – это самое поневоле. Ему пришлось говорить о Достоевском не совсем в том тоне, к которому он издавна привык, то есть не по-прокурорски.
Во-первых, звучала досада: «Имя Достоевского носится над миром. В университетах, на кафедрах одновременно два-три человека читают о Достоевском, по-разному раскрывая его. Одни дают его во фрейдистском освещении, другие – в тенденциозно теологическом, третьи – помня, что Христос целовал Великого инквизитора… Дым отечества ест глаза европейцев и американцев»58.
Во-вторых, поэтому, последовала рекомендация: «Отмечать юбилей Достоевского им надо не как праздник, а как предупреждение, как день суда или, по крайней мере, как повестку на суд…»59.
Как видим, тема суда – теперь не над Достоевским, а над западным, старым миром – все еще витала в воздухе и манила Шкловского. Критика в адрес Достоевского звучала крайне слабо: «У Достоевского не сходятся концы… Неверие Достоевского было сильнее его веры…»60.
За это, однако, не судят. Но вот за что, по мнению Шкловского, осуждать можно: «Достоевский хотел отказаться от будущего. И не мог отказаться. Он понимал неизбежность революции, той, которую нельзя запретить. Он дал мир в споре, в натяжении противоречий, неснимаемых противоречий… Противоречия ведут к революции, к порогу, через который трудно переступить, потому что это самый высокий порог человеческой истории и который нельзя обойти»61.
Предупреждение по-Шкловскому не сработало. Но в полной мере сработала его простая мысль – будут о Достоевском спорить. Спорить без оглядки на партийные, литературные, академические авторитеты, чем дальше, тем больше расширяя и углубляя диапазон споров.
Поэтическая стихия, в своей хуле и хвале, более всех прочих стихий оказалась неуправляема. Памятник Достоевскому, как его понимает искусство, это не груда металла или камня, даже если речь идет о таком «материальном» искусстве как скульптура. Это вечность, запечатленная в образе. «Образ Достоевского в фотографиях, живописи, графике, скульптуре», альбом, подготовленный и изданный сотрудниками Музея Ф.М. Достоевского в Санкт-Петербурге на основе коллекций музея, доказывает, насколько притягательной была и остается личность писателя для его читателей во все времена и насколько противоречивым может быть восприятие его характера, внешности, всего его физического и духовного облика.
«Достоевский не всегда современен, но всегда вечен. Он всегда вечен, когда говорит о человеке, когда мучается проблемой человека, ибо он страстно погружается в человеческие бездны и жадно ищет все то, что в человеке бессмертно и вечно»62, – утверждал Иустин Попович. Вечность, запечатленная в творчестве Достоевского, чутко уловлена в образах поэзии. Памятник Достоевскому, как его понимает поэтическое искусство, этот мощнейший усилитель смыслов, есть вечность, запечатленная в образе. Памятник Достоевскому на языке поэзии – это монумент всем нерешенным, срочным и вечным вопросам. Таким видел «Памятник Достоевскому» поэт Борис Слуцкий в одноименном стихотворении.
Как искусство ни упирается,жизнь, что кровь, выступает из пор.Революция не собираетсяс Достоевским рвать договор.Революция не решается,хоть отчаянно нарушаетсяДостоевским тот договор.Революция – это зеркало,что ее искривляло, коверкало,не желает отнюдь разбить.Не решает точно и веско,как же ей поступить с Достоевским,как же ей с Достоевским быть.Из последних, из сбереженныхна какой-нибудь черный момент —чемпионов всех нерешенных,но проклятых вопросов срочных,из гранитов особо прочныхвоздвигается монумент.Мы ведь нивы его колосья.Мы ведь речи его слога,голоса его многоголосьяи зимы его мы – пурга.А желает или не хочет,проклянет ли, благословит —капля времени камень точит.Так что пусть монумент стоит63.
Эти стихи, изданные посмертно (Б.А. Слуцкий умер в 1986 г.), не слишком удачны, местами корявы, местами топорны, не слишком благозвучны, порой кажутся едва ли не черновиком, тем не менее искренни и содержательны. Как известно, строй мыслей поэта не выходил за рамки советского миропонимания. Как пишет о Слуцком другой поэт, Илья Фаликов, в 1970-е идеология оставила его. «Он все чаще – намного определенней, чем раньше (“советский русский народ”, “советский русский опыт” – его ранний синтез), – говорил о России, о русской истории, о русском языке. О том, что его никуда не тянет и он остается “здесь”. Кто помнит, “здесь” означало СССР. “Здесь” Слуцкого – Россия. Вряд ли современный человек может разделить со Слуцким построенное на сомнениях и все-таки – оправдание русского экстремиста из бесов Сергея Нечаева.
Нечаев… Прилепили к нему “щину”.В истории лишили всяких прав.А он не верил в сельскую общину.А верил в силу. Оказалось – прав.– Он был жесток.– Да, был жесток. Как все.– Он убивал.– Не так, как все. Единожды»64.
Признавая кровавость истории, поэт все же оправдывает ее злых гениев. Вопреки великому разочарованию в идеалах революции, он стремится реабилитировать беспощадное время –