Среди рабов будь рабом, среди ослов — ослом.
Саади
В день, когда мистер Эбенезер и мисс Гвеидолен-экономка возвратились из Женевы в Пешавер в свое бунгало, их ждал сюрприз. Дворецкий сикх, обычно аккуратный, величественный, подтянутый, выглядел встрепанным, растерянным. Прикладывая ладонь к съехавшему на самые брови тюрбану, к глазам, к сердцу, к бороде, к желудку, он бормотал:
— Господин гневается, господин кричит, господин угрожает. Он чуть не плакал, этот всегда невозмутимый, преисполненный достоинства слуга.
— Господин меня дернул за бороду!
Священна и неприкосновенна борода сикха. Нет большего оскорбления, чем коснуться бороды сикха!
В белоснежной гостиной мисс Гвендолен-экономки первое, что обращало на себя внимание — это брошенные на письменном столике в беспорядке винчестер, подсумки, маузер в деревянной кобуре.
— Он... он... прискакал верхом, — заикался дворецкий. — Он назвал меня, —да отсохнет у него язык! — именем самого поганого, грязного животного. Он дернул меня за бороду. Я убью его!
— Убивать никого не надо,— пыталась успокоить сикха мисс Гвендолен.— Где он?
— Спит в столовой на софе.
Полный беспорядок внес в бунгало Пир Карам-шах, что он делал всюду, где бы ни появлялся.
Навести порядок в Белой гостиной и в столовой не стоило большого труда.
Труднее было сикху дворецкому собраться с мыслями. Он принадлежал к многомиллионной суровой секте сикхов-сейхов, что свято соблюдают обет «хейль гуру» и носят пять «к»: «катг» — одеяние сикхов, «каро» — железный перстень, «кандо» — стальной нож, «канга» — гребень и «кес» — никогда не подстригаемые длинные волосы и бороду.
Надо сказать, что и Пир Карам-шах искусно обматывал голову великолепной сикхской чалмой и любил ошеломлять дворецкого тонким знанием сокровеннейших тайн сейхов: «Мудрейший глава общины обоюдоострым кинжалом размешал сахар в воде и пятикратно окропил ею мне голову, прояснив мне мысли, — не то посмеивался вождь вождей иронически, не то рассказывал на полном серьезе. — И я отпил пять раз из горсти мудрейшего сладкой воды и дал страшную клятву в верности общине!»
В лице дворецкого Пир Карам-шах имел преданнейшего раба. Но сегодня, грубо ворвавшись в бунгало, вождь вождей оскорбил в нем высокие чувства сейха. Делать этого не следовало. Сикхи очень мстительны...
Оказывается, Пир Карам-шах прискакал в виллу еще на восходе солнца, вооружённый до зубов, вырядившись бадахшанским царьком, да так, что его и узнать было невозможно. Сопровождавшие его, по обыкновению, гурки разбудили шумом и гамом все бунгало.
Попытки дворецкого объяснить, что хозяева отсутствуют, вызвали у Пир Карам-шаха спесивое замечание: «Что мне твои хозяева!»
Он наполнил комнаты бунгало бряцанием оружия, запахами конюшни, козлиных загонов у дымных очагов, грубой степняцкой бранью. Пир Карам-шах на коне перевоплощался в кочевника настолько, что забывал о какой-то там европейской вежливости.
Его разбудили. Отшвырнув покрывавший его ярчайшего рисунка бадахшанский халат из плиса — «сультанзиль», он сонно поднялся и тут же развалился в кресле, покрытом кружевным, связанным ручками мисс Гвендолен чехлом. Колесики шпор его белых, из кожи горного кийка сапог заскрежетали по полированной ножке. Пир Карам-шах выкрикнул в более чем одеревеневшее лицо мистера Эбенезера:
— Велик аллах и пророк его Мухаммед! Справедливость и разум восторжествовали в башках наших крыс — лейбористских министров. Война! Понятно!
По обыкновению он бредил войной.
— Война?.. Предположим, — протянула тихо мисс Гвендолен.— Но в чём дело? И почему этот костюм... мастуджскин, что ли? Эта грубая суконная чалма... Шутовская бахрома, стекляшки-бусы? Хвост из фазаньих перьев. Какой маскарад! И даже медные серьги... подвески. Вы проткнули себе уши? А этот синий халат райской птички? Откуда он у вас?
— Наш друг рядится под горца-мастуджца, — процедил, не скрывая раздражения, мистер Эбенезер. Не столько шумные, торжествующие вопли Пир Карам-шаха о войне расстроили хозяина бунгало — он не любил и просто боялся всяких событий, — сколько царапина, оставленная шпорой вождя вождей на красном дереве кресла.
— Ни черта вы не понимаете, Гипп! У дикарей всех встречают по одеянию. Вот такие-то перышки, вот этакая бахромка на сапожках, вот такие полфунтовые медные серьги и давно не стриженные волосы и делают меня в глазах всяких мастуджцев-бадахшанцев «своим в доску». Да, да! Ликуйте, радуйтесь! Теперь мы ударим Россию Бадахшаном прямо в подреберье! Через Тибет, Китайский Туркестан зайдем комиссарам во фланг с Востока. Всей Центральной Азией навалимся на большевиков! Хватит! Довольно вашей слюнтяйской, дамской дипломатии, сэр! Теперь мы заговорим языком пулеметов... та-та-та...
Он с грохотом соскочил с кресла и чуть не сшиб с ног мисс Гвендолен-эконом-ку, тоже с сожалением смотревшую на роковую царапину.
— Простите, мисс, но у нас разговор не для девичьих ушей.
Говорил он совсем уж не любезно, но мисс Гвендолен не сочла нужным понять намек. Она подставила, не без изящества, к самому лицу Пир Карам-шаха свою мраморно бледную узкую кисть руки, укоризненно сказав:
— Вы орангутанг, сэр! Общение с горными дамами-грязнухами вышибло из вас джентльмена. Сядьте!
Несколько растерявшийся вождь вождей поцеловал руку мисс и бухнулся снова в кресло.
— Приношу извинения, но мне некогда.
— Не знаю, почему вы нарушили указание и явились в Пешавер,— промурлыкала кошечкой мисс Гвендолен, осторожно коснувшись мизинцем уголка глаза. — Простите, у меня мигрень, но сейчас я не о мигрени, а о вашем приезде. В Лондоне это вызовет неудовольствие, сэр. Вы афишируете свои связи с бунгало, сэр! И вы отлично знаете это, сэр.
— Должен я, наконец, сам знать, что происходит? И что затеял Живой Бог? Мне донесли, что какая-то чертова невеста Живого Бога приехала или приезжает в Бадахшан в княжество Мастудж. Её там ждут. Чего вы скажете?
— Простите, сэр, и из-за этого вы прискакали в Пешавер? Разве испортился прямой телеграфный провод из Дира?
Вождь вождей ничего не ответил. Мисс Гвендолен-экономка выговаривала тоном классной дамы:
— Рано или поздно нам не избежать открытой войны с господами большевиками. Но всему свое время. Вы делатель королей. А чем плох Живой Бог? Разве из него не получился бы царек Бадахшана? Богат. Авторитетен. Миллионы поклонников, раболепных, безропотных. И ведь Ага Хан не прочь воссесть на трон — разожглось в старике честолюбие. Еще немного — и его капиталы пошли бы в наше дело.