язык, подразнил их и убежал скоком, вроде козла.* * *
По заводскому поселку брел грязный, мятый, нечесаный монах и спрашивал, где живет рабочий парень Федот Губанов. Добредя до Губановых, монах сильно постучал дорожным посохом в окошко. На стук выглянул Федот.
— Здорово живешь, брат Федот! — сказал монах. — Мир дому твоему! Можно у тебя преклонить бездомную, бесприютную главу?
— С чего ты вздумал ко мне? — удивился парень. — Вон монастырь рядом.
— Кому рядом, а кому далек и недоступен, как черту рай. Монастырская шатия не примет меня. И сам не хочу к ней.
Тут Федот догадался, что монах — знакомый ему Паис, и сказал:
— Входи!
Монах еле поднялся на трехступенное крыльцо. Он сильно постарел, побелел, отощал, согнулся, завазгался, должно быть, в долгой и нелегкой дороге. Черная ряса и скуфья износились до дыр, полиняли до прозелени.
— Откуда, брат, шастаешь? — спросил Федот.
— Из преисподней.
— Оттуда, кажись, никто не выбирался.
— И я кое-как выскребся.
Паис рассказал, что скит, куда ссылали его, самая настоящая тюрьма, с решетками, с замками, с подземными казематами, и отличается от прочих тюрем только тем, что заточают в нее одних монахов: скит — тюрьма монастырская.
— За что же тебя упрятали?
— За братву, за шатию, за длинный мой язык.
— Тут говорили, что за пьянство, за торговлю святыми камешками.
— А-а… — Паис махнул рукой, — торговал с благословения игумена и больше ему в карман, чем себе. А что для игумена взято — то свято. И пьянство — ерунда. Не один я пил. Платон больше моего пьет. Но Платон — умник, молчун, а Паис, я — дурак, болтун. Хлебну и пошел с каждым встречным да поперечным трепать: в монастыре живет не братия, а шатия… Вот за это турнули меня подальше от людей, к елкам да соснам.
— Как выскребся оттуда?
— Благодаря вас.
— На-ас?.. Интересно.
— Да, вас, большевиков. Благодаря вашей революции. Как сделалась она — по всем тюрьмам начали ломать решетки, сбивать замки, освобождать узников. Все получили волю. И мы — заключенные чернецы — тоже потребовали себе волю. Нам говорят: революция — дело мирское, для мирян, а к монахам не имеет отношения. Тут я цоп ножницы, отхватил себе всю гриву и бросил ее: вот он монашеский сан. Мне он противен, как черту ладан. Теперь я мирянин, большевик… Расступись! Иду на волю, к товарищам! И ушел.
— Отпустили?
— Как видишь. Большевиком пронял их. Ужасно боятся большевиков.
— А зачем сюда? — выспрашивал Федот.
— На покаянье. Раньше перед богом каялся, а теперь перед народом хочу. Не бога обманывал я, а народ, у него выманивал денежки, перед ним виноват.
Федотка рассказал, как заводской поп требовал от него покаяния перед народом, в церкви. Монах Паис задумался над этим, потом сказал:
— Давай утешим батюшку — придем в храм и расскажем всенародно, откуда добывали святые камешки!
Федот согласился. Ему давно хотелось сбросить ложь со своей души, и вот для этого подоспел такой удобный случай.
Монастырь жил по-прежнему, по-дореволюционному: каждый день звонили колокола, шли богослужения. Богомольцев стало поменьше — революция пошатнула у многих веру в бога, но было достаточно, чтобы весь монастырский, двор постоянно чернел от них.
В первое же воскресенье монах Паис и Федот Губанов отправились в монастырь. Они не скрывали, зачем идут, и это привлекло много заводского народу.
Двор в монастыре был, как рыбный садок, народ уже кишел в нем. От уха к уху перепархивал шепоток: монастырь будут критиковать, один монах будет снимать рясу.
Монахи узнали своего недостойного брата Паисия, косились на него, Истукар показывал ему язык, строил бесовские рожи, но никто не подходил, не заговаривал.
— Это они не хотят скверниться об меня, — шамкал Паисий Федоту. — Неизвестно еще, кто черней, кто кого вымажет.
Отошла служба в соборе, народ повалил во двор. Особо много сгрудилось его у «святого» источника, который был столько же «свят», сколь и камешки из Вогулки: вода шла по трубе от той же реки, где пил и купался скот.
Паисий и Федот перемигнулись: начинаем? Начинаем! Федоткины дружки, все обдумавшие и приглядевшие заранее, прикатили от монастырского склада пустую бочку, поставили ее вверх дном и вознесли на нее монаха Паисия. Народ притих.
— Православные граждане, миряне, товарищи, большевики, услышьте все меня! — заговорил Паис громко, раздельно, как проповедь. — Сорок лет был я монахом этого монастыря. И не видел здесь ни правды, ни святости. Все монахи лентяи, грехотворцы, обманщики. И я лентяй, грехотворец, обманщик. Вон монах Платон торгует святыми камешками. Раньше базарил я. Никакие они не святые, а самые поганые, от реки Вогулки, где их топчут и всяко грязнят и люди, и звери, и скоты. Камни эти возил мне Федот Губанов. Вот он!
— Верно, возил! — крикнул Федот.
А Паисий встал на колени и закричал, бия себя в грудь кулаками:
— Прости меня, православный русский народ! Облегчи мою душу! Каюсь! Каюсь!
— Анафема богохульнику Паису! Анафема слуге дьявола! — закричали монахи.
— Не боюсь вашей анафемы. Выдумка она, устрашение для дураков! — Паис вскочил на ноги, сдернул рясу с камилавкой и бросил монашеской братии под ноги. — Возьмите окаянную, ненавистную, яко кандалы каторжнику! — Затем повернулся к заводским рабочим, которые стояли отдельной группой: — Видели? Теперь я безбожник, монах-расстрига, теперь я к вам. Вы — мое прибежище и заступа. — Монах повел взглядом по толпе, заметил Платона и закричал: — Монах Платон, мой брат во грехе, открой кладовую, где хранишь святые камни!
— Никакой кладовой нету. Враки говоришь, поношение православной веры и монастырской братии! — рыкнул Молчун.
— Есть. — Паис соскочил с бочки. — Расступись, народ! Правда идет! — Перед ним расступились, он подошел к каменным монастырским складам с железными дверями и