ох юродивенький, богов человек, — умилялись богомольцы, сразу добрели и раскошеливались — иные давали аккуратно семишник и брали копеечку, которую протягивал монах, а иные давали что попадет под руку — пятак, гривенник, даже полтину — и не брали копеечку.
Этот монах был худощав, легок на ногу, постоянно полупьян и во всем дерзок, особенно с богомольцами. Как юродивый он позволял себе много больше, чем прочие, нормальные. Он быстро поймал Федотку, несколько раз «перекрестил» своим посохом, выгнал за ворота и показал ему язык. Федотка в ответ погрозился кулаком. Дома он сказал матери, что собирается раскрыть монашеские проделки с камешками.
— И не думай! — Мать испугалась, побледнела. — Монахи изведут тебя. И не тебя одного, а всех нас загонят куда и глаз человеческий не заглядывал.
Не видно было, чтобы Платон или кто другой доставлял гальку в монастырь, а в продаже она держалась. Должно быть, Паис и Федотка заготовили на много лет.
— Моим трудом, моим потом торгуют паразиты! — ярился парень и все порывался разоблачить монастырскую братию-шатию.
Федотка поступил на завод чернорабочим. Готовил дрова, жег древесный уголь для домны, грузил руду, чугун, плавил по реке Вогулке лес. Однажды при сплаве он столкнулся с монахом Платоном, который тоже плавил, только не пустой плот, как заготовщики строительного и дровяного леса, а нагруженный галькой. Осторожный Платон заготовлял «святые» камни на новом месте, подальше от монастыря.
При встрече Платон и Федотка обошлись молчком, будто никогда не видали друг друга, а разъехались, — Федотка рассказал товарищам про монашеские делишки со «святыми» камнями. Рабочие добавили про другие монашеские проделки. Все ругались, смеялись, плевались. Все думали, что разговор останется в тайне, не уйдет из леса. И ошиблись, кто-то донес начальству. На лесосеку приехал верховой нарочный и гаркнул:
— Губанов Федот, тебя требует управляющий.
— А ты чего орешь, как на пожар, — оговорил его Федотка. — Зачем требует?
— Этого нам не сказывают. Требует минтом, — повернул коня и уехал.
Федотка в тот же час связал из трех бревешек салик и сплыл по Вогулке в завод. А управляющий уже несколько раз спрашивал, явился ли богохульник. Когда Федотка шел по коридору заводской конторы до кабинета управляющего, все, кто встречался, оглядывали его с особым интересом, как невиданного зверя. А раньше идешь — будто нет тебя, лезут напрямик, отпихнут локтем, плечом, обругают: чумазый медведь.
Парень не догадывался, что требуют его из-за «святых» камешков, но ждал все равно неприятность. Управляющий редко делал приятное рабочим. Федотка струсил, в теле появилась неловкость, в кабинете управляющего, по навощенному паркету ноги скользили как на льду.
Толстый, круглый, весь гладко выбритый, в зеленом мундире, точь-в-точь большущий арбуз, управляющий сидел за конторским столом, перехватывая из руки в руку дубовую линейку длиной с полметра.
— Ты Губанов Федот? — резко, словно арбуз треснул, спросил управляющий.
— Я.
— Если еще будешь соваться в чужие дела, я прогоню тебя! — и раз по столу линейкой. — Дам тебе волчий билет, — два по столу линейкой. — Скажи всем, что никаких камней не возил в монастырь, все это выдумал, наврал!
— Ничего не выдумывал, возил. Спроси монаха Паиса! Ему возил, — твердо сказал Федотка. Его взяло зло, что ему пришивают лож, обман, и зло придало ему храбрости. — Не один год возил.
— Монах Паис — богохульник, пьянчуга. Он за свои проделки загремел в Сибирь.
— И Платон-молчун тоже базарит галькой, выдает ее за святую.
— Молчать! — Управляющий вскочил, покраснел — вот лопнет, застучал линейкой, как солдат в барабан. — Сегодня же становись к домне! И если вякнешь что богохульное — в Сибирь упеку!
«Управляющий не знает географию», — подумал Федотка, потом сказал:
— Мы и так в Сибири.
Железновский завод стоит на сибирской стороне Уральских гор.
— Учить вздумал, щенок. Пошел вон! — Управляющий махнул линейкой.
У Федотки вдруг обожгло висок, кабинет управляющего пошел кругом, и закачался, полетел книзу портрет царя, вместе со стеной, на которой висел.
Федотка выбежал из конторы на улицу, остановился, зажал висок ладонью, почуял кровь.
«Линейкой, дубовой линейкой по виску. Но подожди, будет и тебе жарко! — Федотка сжал кулаки. — И тебе пустим кровушку!»
Вечером к Губановым в дом пришел заводской поп и сказал, что за богохульство и ложь он налагает на Федотку божье наказание — в первое же воскресенье парень должен прийти в церковь и перед всем народом сказать, что про торговлю «святыми» камешками он все выдумал, где брал их Паисий, где берет Платон-молчун — про это ничего не знает.
— Оба брали и берут с Вогулки. Сам видел, сам возил — так и скажу, — уперся Федот. — Врать перед народом не стану, скажу правду. Так и знай!
— Не всякой правде можно по миру бегать, — принялся наставлять поп. — Иной полагается дома сидеть, иной — в тюрьме, за решеткой, за семью замками, иной — в подземелье, в кандалах и на цепи. — Он обернулся к Федоткиной матери: — Ну, что делать с упрямцем?
Она принялась уговаривать сына: повинись, повинную голову меч не сечет. Поп подсказывал ей: бог и служители его лучше знают, что — ложь, а что — правда и как надо поступать человеку. Есть и ложь, угодная богу, ложь во спасение.
— А мне каяться не в чем, — отбрыкивался Федотка. — Сам видел, сам возил, и больше ничего не хочу знать: ни вашей лжи, ни вашей правды. У меня своя правда есть.
— Придется доложить игумену и управляющему, что упорствуешь во грехе. Пусть сами думают, куда тебя: от храма отлучить, анафеме предать, на каторгу отправить. Напрасно, сыне, упрямишься. Плетью обуха не перешибешь. Без бога — не до порога, все под ним ходим, — сказал поп, собравшись уходить. — Надумаешь покаяться, беги ко мне! Поучу тебя, что сказать надо, — и ушел, охая, как побитый.
Не о Федотке, не о монахах, торгующих камешками, не о боге горевал поп, а о себе. Когда Федоткины рассказы дошли до настоятеля (игумена) монастыря, он