харя, Тебе в аду-то места нет!»
Потом начал рассуждать:
— Нашей братве мало будет почестей на небеси. — Заглазно, а иногда и в глаза, когда бывал сильно сердит или пьян, монах Паисий называл монастырскую братию братвой и шатией. — Не удостоятся они райского блаженства. Здесь, на земле отблаженствовали, хуже матросской братвы погрязли в разгуле. Бывал я, хаживал по Руси со святыми иконами. Все видел, все знаю. Монастырской братве нечем задаваться перед прочим народом, сама грешна. Не за других, за себя надо молиться, своих грехов не отмолить во всю жизнь.
Дорога была не тележная, а пешеходная, сильно вилеватая. Паисий похвалялся, что всю ее он один протоптал, таскаючи гальку.
— Сколько же темноты на Руси! Много, дивно много. Неисчислимо. Урожайна Русь на темноту. Живи, брат Паис, до второго пришествия, хватит тебе и хлеба, и меду, и масла, и… — он прищелкнул языком, — не умирай вечно!
Кружились долго, обошли почти весь монастырь, наконец брат Паисий скомандовал:
— Тпрруу! Приехали, — и перенес мешок в маленькую часовенку среди скал и утесов. Федотке за работу он отвалил целый пятиалтынный.
— Я и в другой раз могу подвезти, — вызвался парнишка.
— Чего лучше. Вози-вози, только молчок! Скажешь монастырской шатии или мирянам — будет тебе вечное проклятие, анафема, огонь адский.
Договорились.
Федотка поставлял гальку по мере надобности, тележку через день, через два. Гальки расходилось много, особенно летом и в посты, когда богомолье, как половодье, разливалось по всей Руси. На зиму монах Паисий заготовлял большую груду, воза три-четыре.
* * *
Началась большая война с Германией[18]. Всех парней и мужиков, от первых усов до седин, отправляли на фронт. У Федотки отправили отца. Все дорожало. Жизнь становилась трудней, голодней. В заводах, в городах начались забастовки и бунты против хозяев, против царя.
Федотка тоже решил устроить бунт против монаха Паисия — приехал к нему с пустой тележкой и сказал:
— Больше не вожу, дешево. — И в самом деле, пятиалтынный за тележку было очень дешево. Больше трех тележек в день не привезешь, а Федотка уже подрос и мог на заготовке дров, угля заработать гривен шесть-семь. — Ты, брат Паисий, жук. Обманывал меня маленького — мне пятиалтынный за целый мешок, а себе пятиалтынный за один камешек.
— Так и надо, я ведь с богом делюсь и с настоятелем (с игуменом) монастыря.
— С богом? — удивился Федотка. — Это как же? Бог-то ведь только на иконах, на картинках.
— Свечки ему ставлю. И с царем делюсь. С богом не особо трудно расквитаться: поставишь ему свечку — молчит и не поставишь — одинаково молчит. А игумену и царю подавай каждый день, и не грошовую свечку или чужой огарок, а наличными.
— И царю каждый день, — дивовался Федотка. — Как же ты отдаешь ему, царь-то далеко ведь?!
— Через кабак, через водку. Кабак-то — царева лавочка. Я каждый день покупаю бутылку причастия. Сколько от меня прибытков царю. Потом, брат Федот, прими во внимание, что я в нашем деле — купец, хозяин, а ты — мой работник. Кому полагается больше?
— Не полагается, а попадается, — поправил монаха Федотка.
— Будь по-твоему, попадается. Кому? Купцу, хозяину.
Это Федотка знал твердо, видел постоянно и везде.
— Царю меньше плати, пореже принимай причастие, — сказал он. — Каждый день платить царю накладно, грешно, неправедно. Сами монахи так проповедуют, слыхал я.
— Проповедь — одно, а жизнь — другое. Праведная жизнь жесткая и горькая. Она — черный хлеб из гнилой муки, кислый квас, картошка в тулупах, чай без сахару, сон на голых досках без одеяла, без подушки. А грешная — каждый день мясо, рыба, вино, сладкий чай, мягкая, пуховая постель.
Федотка твердо стоял на своем: дешево, за прежнюю плату не стану возить. Монах прикинул: если не надбавить Федотке, он и в самом деле откажется работать. И как, чем тогда заткнуть ему рот? Разнесет парень по всему заводу и про «святые» камешки, и про каждодневное причастие Паисия, и все пьяные словеса его. Нельзя выпускать парня из своих рук. И монах положил четвертак за тележку.
* * *
Паисий в чем-то провинился или не угодил кому-то, и его переправили из монастыря в дальний скит на покаяние. Продавать «святые» камешки поставили монаха Платона, совсем не похожего на Паиса. Паис был волосат, как нестриженый пудель, в пьяном виде весел, болтлив, а Платон лыс, безбород и всегда сердито молчалив.
Федотка несколько раз усиленно вертелся около него, ждал, что монах заговорит о камешках. Но молчун Платон делал вид, что не замечает его. Тогда Федотка заговорил сам:
— Камней-то надо? Могу привезти.
— Каких камней? — Платон сердито насупился.
— С Вогулки, которые за святые продаешь.
— Ты, сын, неладное говоришь.
— Я все время возил Паису.
— Ты и попутал его. Бес ты, сатана. Сгинь, сгинь! — Монах начал быстро крестить Федотку.
— Бес… чего выдумываешь. Федотка Губанов, заводской, всяк меня знает. Сам, что ль, будешь таскать камни?
— Замолчи, сатана! — Платон замахнулся на парня. — Я тебя!.. — и медленно, борясь с собой, опустил руку.
— Моими торгуешь. Эти я еще навозил Паису! — крикнул Федотка и убежал за ворота.
С этого времени его не стали пускать в монастырь. Однажды он прорвался мимо грузного, медлительного привратника, ему хотелось позлить Платона: я выведу тебя на чистую воду, выведу!
Но привратник закричал другому монаху:
— Брат Истукар, держи его! Держи нечистую силу, гони!
Монах Истукарий — для легкости его звали кто Истукаром, а кто Истуканом — считался юродивым. Все время с длинной палкой, которую называл посохом, он толкался среди богомольцев, строил глупую рожу и выпрашивал:
— Разменяйте копеечку на семишничек!
— Ах блаженненький,