Лишь когда с головы Ваниной срезали небольшую прядку, — обязательная часть какого-то там обряда — и батюшка проговорил басом, какой терялся только под сводом церковным, молитву о восприемнике и новокрещёном, Князева поняла, что всё кончилось.
Мама, правда кончилось…
Она спустилась чуть по ступеням, обернулась. Свежий воздух был одновременно отрезвляющим и травящим, каким был кристально чистый воздух в горах, где-то в Альпах; с внутренней стороны лёгких сорвали толстый слой смога, не иначе.
Её, окликнув негромко, нагнал Витя. Князева обернулась, руку его словила раньше, чем Пчёлкин успел хоть один вопрос задать. За ними уже и остальные приглашенные стали выходить.
И все, как один, как зомбированные, к дверям повернулись, крестясь. Анне от мысли, что тоже придётся трижды крест перед собой очертить, стало дурно.
Пчёла выдохнул, и облачко пара, утром почти незаметное, вылетело изо рта. Грудь его, пальто не прикрытая, поднялась заметно. Витя рядом стоял, не говоря ничего. У него только губы зашевелились в немой просьбе к Богу. Анна не знала, о чём мужчина её думал в те секунды тишины, но и не хотела в голову к нему силой лезть.
С чувством измены собственным принципам, она за Витей повторила жест руками. Собрала большой, указательный и средний пальцы правой руки воедино, очертила перед собой крест с головы до живота, с правого плеча на левое.
Склонила голову перед храмом. Анну неприятно передёрнуло.
— Аминь, — шепнул Пчёлкин в конец своей молитвы. Выдохнув снова, словно к Богу обращаясь в надежде, что все переживания теперь волновать будут не только его, но и Всевышнего, он Князеву под локтями взял, к себе развернул.
Посмотрел внимательно, надеясь слишком заметного недовольства всем произошедшим на лице Анином не увидеть. Хмурость во взоре Князевой было, но той же Екатерине Андреевне могла скорее напомнить смирение. Или усталость.
Девушка поправила лацканы пальто Пчёлы, чтоб те грудь прикрыли. На ступеньках храма шумели гости, крестясь, молясь и радуясь за Ваньку, который, согласно законам веры, сделался теперь рабом Божим, но Анна все эти радостные говоры слышала, как сквозь мощную толщу воды. Глухо…
— Поздравляю, Анют, — произнёс Пчёлкин. Девушка не понимала откровенно, с чем её поздравлять, но осознала, что так, видимо, должно быть. Потому кивнула, положив руки ниже плеч Витиных, и в глаза заглянула.
А в них, в глазах его — чистейшая тропосфера, в которую, если взлетишь, назад уже не приземлишься.
— И я тебя, милый. Поздравляю.
Князева улыбнулась так искренне, как могла, и даже ещё радостнее. Для Вити, вероятно, этот день, праздник, хотя бы из-за близости к христианству, ближе был.
И ладно. Если ему хорошо, то и сама рада.
Пчёлкин тогда её на себя дернул, целуя. Крепко-крепко, сильно-сильно, как, наверно, не целуют даже под алтарём. Совсем полярно от того поцелуя, оставшегося воспоминанием в проветриваемой прихожей на Остоженке. Аня за ласку мужчины своего уцепилась, как за соломинку, и расслабила губы, позволяя ему дыхание собственное выпить. Глаза прикрыла, тая снегом, Москву настилающим по ночам, но к утру исправно оборачивающимся в лужи.
Как по колдовству, в какое скептичная Князева не верила, из головы по одной, а потом по парам, по группам до сотни, стали пропадать мысли дурные. Будто их кто вытягивал силой, какую девушка за поцелуем жадным не чувствовала.
«Мамочка… Да он же, как панацея»
Через платок, какой ни на сантиметр не сполз, почувствовала касания Витиных пальцев. Через ткань мягкую чувствовала, как мужчина гладил собранные волосы, как в шею ей упирался, притягивая ближе; кожу лица будто ошпаривало дыханием Пчёлы.
Сердцу так хорошо было, что его будто защемило в сладости.
Анна оторвалась бы, только если бы услышала вой городской сирены. А Пчёла прямо в губы её уверил:
— Ну, Князева, как я люблю тебя…
Под глазами — фейерверки, как в замедленной съемке, в постепенности раскрывающие свои пиротехнические фигуры.
— Как? — так же близко к губам его уточнила Аня.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Пиздец как сильно.
Голова стала бренной, но в то же время лёгкой, как от шампанского. Князевой ноги захотелось расслабить, чтоб тела своего не держать, в руки Вити упасть, без страха быть им уроненной на ступеньки храма.
Вдруг раздался свист, какой позволяли себе, в понимании Анином, только гопники, пьянеющие с пива и на шее у родителей сидящие. Она вздрогнула инстинктивно, крепче Витю за лацканы взяла, когда обернулась напуганной антилопой.
Саша в расстегнутом пальто, в котором совершенно не мёрз, на радостях не замечая мёрзлых девяти градусов Цельсия, ей махнул ладонью:
— Голубки, сюда идите!
Аня подавила смех за улыбкой; тоже, подумаешь, будто он для Ольги не «голубок»!..
Витя, напоследок ладонь на спину её положив, по ступенькам взлетел к Космосу, Валере и Томе, их поздравляя. Сама девушка к Ольге подошла. Чмокнула воздух возле щек новоявленной матери и приобняла осторожно, чтоб в тисках не задавить мальчика, на маленькой шейке которого отныне и впредь висел крест.
— Оль, поздравляю, — шепнула ей. — Растите здоровенькими, самое главное.
— Спасибо, Анютик, — кивнула, улыбнувшись искренне, Оля. Раньше, чем сама успела оставить не накрашенными губами поцелуй на щеке Князевой, Аню быстро к себе за объятьем потянул Сашка — единственный человек на крестинах, чья нескрываемая радость и улыбка девушку не раздражала.
Ане аж дыхание спёрло, как от ненавистных церковных свечек, когда крепкие руки Белого, способные как и убить, так и защитить, на спине у девушки сошлись замком.
— Поздравляю, тётка!
— Да ну тебя, папаша! — фыркнула ему в ответ Князева, едва не пихая двоюродного брата под рёбра, но быстро передумала, когда заливистый смех Сашкин услышала.
И снова — ни капли раздражения.
Аня только прижалась к холодной груди, какую осенний ветер ласкал, и, ни то грея, ни то, напротив, сильнее морозя Белова, провела руки под ткань пальто. Одеколон крепкий, но уже выветревший из себя запах спирта, ароматом своим нравился Князевой так, что хотелось глубже дышать.
Что она, в принципе, и сделала.
— Макс, сфоткай нас! — послышался вдруг голос Аллы — давней подруги Ольги. Сама Белова об однокласснице не упоминала толком никогда, но отчего-то именно её решила крестной матерью для сына своего сделать, чем, кажется, Тому сильно задела.
Князева коротко взглянула на блондинистую девицу.
Внешне не изменилась толком со свадьбы Беловых, на которой была подружкой невесты, разве что волосы обрезала под длинное каре. Сестра Сашина тогда к Олиной знакомой отнеслась с неким пренебрежением, посчитав Шишкину — такую фамилию Алла носила в девичестве — какой-то вопиюще громкой за излишне звонкий смех и выразительное декольте красного платья-комбинации.
Сейчас же Алла светила золотой полоской на безымянном пальце правой руки, отчего Аню уже не так раздражала. А если учесть, что бывшая Шишкина прямо-таки заливалась рассказами про «пупсика», который, насколько Князева поняла, работал в Румынии — но неясно кем, на этот счёт новоявленная Ба́рбу не распространялась — и ждал жену в Брашове, где у них был двухэтажный дом и золотистый ретривер, то Князевой стало совсем спокойно.
Если бы за это время у Аллы Шишкиной-Барбу голос бы тише стал, было бы вообще прекрасно.
Аня, напоследок поправив совершенно привычным жестом рубашку двоюродному брату, распрямилась, выпустила Сашу из объятий. Боковым зрением увидела Пчёлу, который по лестнице спускаясь к ним, на Князеву чуть оборачивался.
Девушка уж думала к мужчине своему подойти для фото, — последней вещи, держащей возле храма — как Саша вдруг на ухо у неё спросил:
— К тебе не приходили больше?
— Нет, — так же тихо ответила Аня. Прошёл миг, прежде чем она осознала, что ненамеренно шепотом говорила. Вопрос, которого она от Белова не ждала, как минимум, в день крещения Ваниного, был ударом «пера» под лёгкие куда-то, отчего у Князевой дрогнули руки.