Он только расплылся в улыбке, что была теплее и мягче предыдущей чуть ли не в разы, и переплёл крепко пальцы. Фалангами Анна сжала перстень его, когда Витя полушаг к ней сделал, сталкиваясь грудью с телом девушки, и в губы Князевой проговорил:
— Не устать мне от тебя, Анют.
Под рёбрами схлопнулась маленькая петарда. Девушка в ответ посмотрела, не догадываясь даже примерно, насколько сильно искры в зрачках загорелись, вынуждая недовольство на лице блёкнуть, превращая тоску в едва заметную тень, и чмокнула осторожно, чтоб помаду не смазать. Пчёла не растерялся, второй ладонью за талию Князеву придержал, чтоб Анна слишком рано не опустилась на носки, не направилась к двери, на ходу застёгивая пальто.
Позволил себе в мягкости губ, им же самим оцелованных, искусанных уже с тысячу раз, раствориться опять. Как впервые.
Господи, знал бы ты, как хорошо с ней… Как ни с кем другим.
Нутро сжалось, уменьшаясь минимум в полтора раза, на секунды нежнейшего касания. Витя, поцелуя не углубляя, просто стол вот так рядом с ней в близости, от которой у Анны щёки не краснели уже давно.
Часы, совершенно бесстрастные к их любви, в суровости показали десять тридцать одну. Самое время выезжать, если опоздать не хотели. Но вдруг, мать твою, Пчёле захотелось опоздать.
Аня, вероятно, ещё сильнее него не хотела к одиннадцати стоять у подножия Храма Воскрешения Христова, но, как минимум, в одной вещи он от Князевой отличался кардинально. В умении — или, если про него говорить, наоборот, неспособности — делать, что не хотелось. Никак, до скрипа в зубах.
Князева на носки опустилась, каблуками ботильонов ударив по полу. Коротко оглянулась к зеркалу, гладь которого запомнила ещё один их момент, и платок, не тронутый его руками, поправила.
Крестины на миг какой-то перестали казаться Пчёле важным событием, когда она сказала:
— Поехали, Вить.
Он в ответ только вздохнул тихо-тихо, от самого Бога вдох скрывая, пальцем качнул ворот её пальто, немо указал застегнуться и подхватил с небольшой хрустальной вазочки у самого входа ключи от квартиры. Вместе с ними — ещё не початый блок «СаМца». Аня послушно направилась следом, на ходу берясь за пуговицы пальто и хлопая по выключателям в прихожей.
За порог семьдесят второй квартиры Князева вышла не с такой сильной и удручающей тяжестью, какая минут десять назад не давала спокойно дышать.
Крестины, вопреки Аниным указам держаться, не кривить уж слишком сильно лицо, прошли для неё тяжело — с самого того момента, как из машины Витиной вышла, до окончания чтения молитв.
Необоснованно нервными Князевой казались кудахтанья тёти Тани и Елизаветы Андреевны вокруг Ольги, на руках которой кряхтел Ванюша. У него глаза были, как Тома и говорила ей, точь-в-точь Сашины, голубые-голубые, что слиться бы с небом могли.
И каждый долгом своим считал к ничего не понимающему ребёнку подойти, показать ему «козочку» двумя пальцами и напоследок чмокнуть в пухлую щёку.
Это было первой вещью, Анну напрягшей вплоть до чувства затягивающихся в узелки нервов.
Вторым элементом, грозящимся довести Князеву до состояния взрыва, была мама, которая причитала громче сестры своей. С каким-то недовольством Берматова встретила дочь без трёх минут одиннадцать с комментарием:
— Ох, явилась! Я уж думала, забыла! — и до того, как Аня успела хоть моргнуть, к Пчёле обратилась: — Вить, ну, где вы мотались-то, а? Вас только ждём!
— Пробки, Екатерина Андреевна, — пожал плечами он и, в старательности сглаживая острые углы, воскликнул: – Мы с Аней даже Гаврикова на пять минут перекрыли, чтоб домчаться с ветерком!
— С дочей моей на борту не гоняй, Пчёлкин! Прибью, к едрене фене! — пообещала мама, которая в платке с ярким рисунком какого-то цветка очень походила на рыночную торговку. Она многозначительно потрясла кулаком кавалеру Аниному, и, не дождавшись ответа, обратно поторопилась к Ольге с советами:
«Головку ему придерживай», «Укутай сильнее, замёрзнет иначе», «К себе, может, личиком развернёшь?» и многое другое.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Этот разговор короткий, какой Пчёлу развеселил, для Князевой стал одной из последних капель, способных вместиться в узкую чашу её терпения.
Но если всеобщий гул вокруг Вани Белова и мамино замечание ещё можно было как-то вытерпеть, то сами крестины Анне дались с титаническим трудом.
У неё… с детства самого нелюбовь к храмам и религии. На каком-то подсознательном уровне, объяснение которой Ане не давалось никак. И нелюбовь эта вытекала не только из-за чувства чуждости, неизменно ложащейся на плечи, стоило перейти порог христианской церкви.
Скорее даже, первой причиной холода к вере, что должна была облегчение дарить, но вместо того тяжелым крестом — во всех смыслах — висела на шее у Князевой, стало то, что Анне не по себе становилось в церквях. Будто страшно, будто в капкане себя ощущала даже в самых светлых залах — а мать, тётка и отец крестный по многим храмам девушку до семи лет таскали. Ей чужое это всё было…
Храм Воскресения Христова никаких новых, поистине светлых чувств в ней не пробудил. Тишина в крестильном зале Анну оглушала равно, как и бил по ушам говор священника, читающего молитву. Запах церковных свеч душил, забивая ноздри странным, слишком плотным воздухом.
Князева стояла рядом с Пчёлой слева от него самого. Под рёбрами было одновременно и тесно, и пусто.
Это объяснить сложно было, но Анна представила живо, как кто-то — не исключено, что Господь Бог, бдящий за пришедшими в храм его, увидевший неискреннюю к нему покаянность — вырвал сердце из груди Князевой, но быстро вернул обратно, предварительно запихнув его в вакуумный пакет. Оттого и давило оно, сердце Анино, на легкие, на ребра. Но в то же время девушка пульса своего не слышала.
Будто сердце не стучало. А если и билось — то вакуум проглатывал каждое сокращение, вынуждая Князеву чувствовать себя папье-маше с выпотрошенным нутром.
Отвратительное чувство. И самое отталкивающее, неприятное было, что Князева никак не могла от тянущей боли избавиться в стенах храма. Оставалось только терпеть, ждать окончания крещения, которое криком маленького, ничего непонимающего Ванечки что-то внутри Анны рвало, как лезвиями остро заточенных ножниц.
Валера, которого Саша крёстным отцом попросил быть, на руках держал Ваньку, тихо ему что-то нашептывая в убаюкивании, когда недавно родившийся Белов громко хныкать начинал. И, будь Аня склонна объяснять всё знаками, то сказал бы обязательно, что Ваня к Филу прислушивался, успокаивался…
Мистика? Нет. Лишь совпадение, которое можно было объяснить мягким голосом Валеры.
Тома, стоящая неподалеку от Анны, незаметно утёрла слёзу, бегущую по щеке. Князева за проявление сентиментальности Филатовой ухватилась старательно в надежде, что слёзы Томины от болезной пустоты под рёбрами спасут. И вспомнила явно разговор короткий с Филатовой в фойе частного роддома, в котором дожидались приезда бригадиров с Бутырского изолятора.
Тома ведь мамой хотела стать, Валере дитя подарить… Но боялась. Да и не выходило толком.
Оттого, вероятно, Филатовой зрелище крестин тоже душу рвало, но в какой-то приятной — для Тамары — боли, какую Анна не понимала.
От осознания, что Фил стал отцом — хоть и крёстным пока, не для того ребенка, о каком Тома думала — подруга совсем смурою стала. К счастью Анны, Космос быстро сообразил, жену Валеры за плечи взял, грудь свою ей подставляя в качестве подушки для слёз. Тамара не пыталась, в отличие от Ани, слёз своих прятать никогда.
И, может, правильно сделала, когда Косу быстро кивнула в отрывистой благодарности, за грудки его пальто взялась и всхлипнула так, что слышно было даже под потолком храма.
Под рёбрами у Князевой дыра чёрная стала ещё больше, одновременно сдавливая грудную клетку и пустотой холодя нутро.
Аня с трудом помнила, о чем до конца крещения думала. Она, вроде как, мысли старалась перебросить на «Возмездие», но молитвы священника были слишком громкими, постоянно с толку сбивая.