сидела Ольга. – Ничего же страшного не происходит.
Она вытерла слезы руками:
– Где-то был платок.
– Вот он. Этот?
– Послушай, – сказала она, высморкавшись. – Мне кажется, ты все время упускаешь какую-то важную вещь, а я не могу ничего путного тебе сказать, чтобы ты понял… Конечно, я вела себя тогда, как последняя свинья, но ведь теперь это все в прошлом. Да?
– Надеюсь.
– На самом деле здесь все просто. Просто думай обо мне хорошо, вот и все. Думай обо мне хорошо и не думай плохо, вот и все. Мне кажется, у нас что-то могло бы получиться. Но только если ты будешь думать обо мне хорошо. Ты меня слышишь?
– Слышу, – сказал Давид.
– Думай обо мне хорошо, Дав.
Ему показалось, что это смахивает на заклинание. Может быть, так оно и было.
К тому же не так-то это, на самом деле, просто, – подумал он, запуская пальцы в ее волосы.
Думай обо мне хорошо.
Наперекор всему, что видят твои глаза и слышат уши. Что подстерегает тебя на каждом шагу. Думай про меня хорошо, как Филемон про свою Бавкиду или как Оливейро о своей любвеобильной Маге.
– Я постараюсь, – сказал он, отыскав ее губы.
– Вот и хорошо, – она ответила на его поцелуй. Потом сказала:
– Хочешь выпить?
– Да, – кивнул Давид. – Хочу.
Потом он подумал, – или, вернее, что-то подумало в нем само:
– Может, и в самом деле стоило бы устроить праздник по случаю того, что все тайное рано или поздно становится явным?
Одно только было не совсем понятным, – что считать в этом случае тайным, а что – явным. И помочь в этом вряд ли мог даже тот всезнающий бродячий проповедник из Назарета.
128. Кое-что об Эвридике
– И все-таки, Мозес, интересно, что же ты скажешь об этой сучке, об этой накрашенной шлюхе с накладными ресницами и выщипанными бровями, которую зовут Эвридика? Я имею в виду, конечно, не тот небрежно отштампованный природой кусок мяса, который носит то же имя и имеет столь же много общего с женщиной, что и сапожная щетка. Разумеется, нет, Мозес. Я говорю о той, с позволения сказать, нимфе, о той завитой финтифлюшке, которая – если верить Овидию и Вергилию – резвилась с подругами на берегу реки, строя глазки проходившим мимо мужчинам, пока не нарвалась, наконец, на похотливого Аристея, а уж он-то, конечно, прекрасно разбирался в этих искоса брошенных взглядах, невинно-обещающих и равнодушно-зовущих, в этих скрыто-явно-манящих и мгновенно-оценивающих взглядах, ободряющих мужчину лучше всяких слов. – О, Мозес! – Да, да, милый мой! Если, наткнувшись на такой взгляд, мужчина немедленно начинает снимать с себя штаны – как, собственно, и случилось с этим лопоухим Аристеем, – то, уж поверьте мне, в этом не будет ни капли его вины. Традиционно мужское дело, сэр. Незатейливое и простое, как охота или застольное возлияние – брать то, что плохо лежит, и уж подавно – то, что само идет в руки. Ведь не напрасно же говориться, сэр: сучка не захочет, кобель не вскочит… – Послушай-ка, Мозес! – Именно, именно так, милый… Конечно же, ей пришлось сделать вид, что она страшно напугана, словно она и в самом деле ожидала чего-то другого. Вот смеху-то! Ну, еще бы, сэр. Женщины, не изображающие из себя жертву, встречаются разве что среди обитательниц кладбищ… И уж поверь мне, Мозес: когда бы не эта змея, пришлось бы кой-кому ходить с оленьими рогами до самого что ни на есть Второго Пришествия… Ей следовало бы поставить памятник, этой пресмыкающейся твари, вставшей на пути Порока и Разнузданности… Побойся Бога, Мозес! Ведь ты говоришь о женщине, которую любил Орфей! Неужели же, по-твоему, это ничего не значит? – А что бы это могло значить, сэр? – Ну, как же, Мозес? Я полагаю, что такая любовь говорит сама за себя. Не за всякой женщиной отправляются в ад, вот что я имел в виду, Мозес. Следовательно, что-то подсказывает нам, что мы имеем здесь нечто особенное, нечто, заслуживающее пристального внимания… – Ах, ты, Господи, Мозес! Ну, можно ли быть таким наивным? И не такая уж это редкость, как ты думаешь. С каждым из нас, в конце концов, случается в жизни что-нибудь подобное. Возьми хотя бы меня, Мозес. Ведь я сам почти семь лет кряду подымался каждое утро, повторяя имя одной прошмандовки, – пожалуй, я поперся бы тогда за ней и в самый ад, случись с ней то же, что и с Эвридикой. – Неужели, Мозес? – Каждое утро, сэр. Уж будьте покойны. Стоило только продрать глаза. Ее звали, кстати… Постойте-ка… Не могу теперь даже вспомнить, как ее звали. Не исключено, что ее звали Сря-Бря. Во всяком случае, я помню, что она иногда отзывалась на это имя. Она была родом из Конго и училась в Лесотехнической академии. Восхитительная, доложу вам, была у нее задница, сэр. Помнится, я называл ее «мой теленочек»… – Очень трогательно, Мозес. И чем же, позволь узнать, все это закончилось? – Извините, сэр? – Я спрашиваю, чем все это закончилось, Мозес? – Полагаю, неприличной болезнью, сэр. – О, Мозес! – Ничего страшного, сэр. Все эти истории кончаются примерно одинаково. Она подцепила ее от какого-то корейского буддиста с факультета генной инженерии. – Что делать, Мозес, что делать. Как любят говорить в Европе: Vita brevis, ars vero longa, occasio autem praeceps, experientia fallax, judicium difficile. – И что это значит, сэр? – Что-то вроде того, что рок неумолим, а жизнь коротка, Мозес. – Сказано со знанием предмета, сэр. – Это латынь, Мозес, родной язык Эвридики. Умирая, она шептала на нем имя Орфея. – Почему-то мне казалось, что она была родом из Греции, сэр. Возможно, я заблуждался. – Это ведь совершенно все равно, Мозес. Потому что истинное чувство не знает ни родины, ни границ. – Вот-вот, сэр. Я рад, что мы начинаем мало-помалу понимать друг друга. Какая, в самом деле, разница, в Греции или в Риме, потому что шлюха – она и в Китае будет шлюхой, сэр… Кстати, не помню, рассказывал ли я вам историю про парализованную вдову, которую я слышал собственными ушами от покойного сапожника Варапетяна, поведавшего мне ее перед самой смертью?.. Эта вдова жила в его доме как раз перед тем, как ему пришлось переехать из Кракова в Лондон. К ней ходил весь город, не исключая даже господина настоятеля храма святого Врацлава Великодушного, а уж этот-то последний понимал толк в женщинах – я имею в виду, конечно, господина настоятеля… Однажды, она совратила пятнадцатилетнего сына нашего раввина, – в жизни, сэр, не доводилось мне видеть более чудовищного скандала!.. – Ты расскажешь мне эту историю как-нибудь в следующий раз, Мозес. – Ваше целомудрие, конечно, делает вам честь, сэр. Редко,