Читать интересную книгу Том 8. Преображение России - Сергей Сергеев-Ценский

В пустоте низких комнат (чужих уже совсем, точно с квартиры съезжал) то странное чувство, которое он испытывал и раньше, как будто не у него, Матийцева, украли 540 рублей, а он сам, до этих пор щепетильно честный, украл их у Безотчетова, все как-то росло теперь, хоть он и не хотел этого. Была даже мысль написать Вере, чтобы она как-нибудь по частям уплатила за него долг после его смерти. Но чем больше думал, тем меньше понимал в этом, и потом никак уже не мог отыскать, чьи же, собственно, эти деньги — 540 рублей? Безотчетова ли, или темных шахтеров, которых он штрафовал безбожно, получая за экономность премии, или принадлежат они неведомым бельгийцам, или многознаемому голодному русскому мужику, или по праву присвоены они проституткой Полей, у которой двое малюток, которых надо кормить (а хоть бы и не было малюток, все равно). Получалась какая-то бессмыслица, расплылось прочное понятие: собственность, возникало множество лиц, которые вчера и сегодня промелькнули перед Матийцевым, и все теперь говорили: деньги эти — наши… мои!

Машинист был особенно неотступен; тыча руками, он убеждал горячо: «Деньги эти мои! У меня семь душ, вы представляете? — и все мелкие… двое последних — близнецы! Помру я, — что они будут делать? Куда пойдут?..» Даже околоточный в подусниках, и тот заявил густо: «Это — мои. Платят мне сущие гроши, а торчу я на улице каждый день, во всякую погоду, как эдиоп!..» (Представив себе ясно это составное слово, не «эфиоп» и не «идиот», а что-то среднее, Матийцев улыбнулся длинно.)

Наконец, он понял, что это не он думает о деньгах Безотчетова, что это как-то вместе с гнусными звонками телефона Безотчетов вошел в него и думал сам о себе и беспокоился о своем Мирзоянце, а он, Матийцев, тут ни при чем, и что же для него какие-то Безотчетовы, облезлые инженеры с блеющим голосом, если сейчас перед ним огромная откроется надмирная тишина, и пустота, и холод, и никаких этих «Вертикальных» и «Наклонных Елен» оттуда уже никак не будет видно? «Ревите себе вечными гудками своими, торчите трубами и домнами, вас не будет видно…» Вспомнилось стадо коров во сне, и сон показался вещим, и как во сне он ушел от коров в бодрость, в явь, просто — проснулся, так и из жизни он уйдет в праматерь-ничто, в пустоту… «Ах, родимые, родимые, — говорил он кому-то насмешливо, — вы меня к стеночке приперли, к стеночке, вдумали раздавить какою-то своей тошной чепухой, а в стеночке есть все-таки щель, не замечаете? Маленькая… Вот обернусь сейчас маленьким, как мышь, и уйду…» И такое странное удовольствие было в этом, что Матийцев даже руки потер. Опять полностью появилось то, что он испытывал уже раньше здесь же, по ночам: важность в душе, холодность, отчужденность, безличность и мир.

Когда Дарьюшка убрала уж самовар, вымыла какую-то посуду на кухне и улеглась, так что в комнатах стало совсем пустынно и тихо, Матийцев приоткрыл окно, выходившее на рудник (только невысокий деревянный забор отделял домик от рудника), присмотрелся к огням, прислушался к гудкам и рабочему пыхтенью машин, вдохнул запах гари и, так и бросив окно полуприкрытым, сел писать письма.

Безотчетову он написал длинное письмо. Он писал, что деньги его он потерял и весьма сожалеет об этом, — «может быть, и не потерял, а кто-нибудь вытащил в толпе на вокзале или в вагоне, — что, конечно, совершенно безразлично…» Он хотел закончить на этом, но подумал, что как-нибудь обнаружится вдруг, что он в клубе играл и проигрался, и Безотчетов может подумать, что он перед смертью солгал, тогда он добавил: «Ради бога, не думайте, что я проиграл ваши деньги; я действительно играл в клубе, но проиграл свои 800, а не ваши 540…» Потом мелькнула трусливая мысль, что Безотчетов и всякий, кто будет читать это письмо, может подумать об этом жалком проигрыше, что он-то и послужил причиной самоубийства. Понадобилось выяснить подробно, когда и почему он решил застрелиться. Так растянулось это письмо. Но сестре Вере написал он уже совсем мало, только о тупике, в который он зашел и из которого единственный выход — смерть. А чтобы не подумала она, что смертью своей он хочет прикрыть какое-нибудь преступление, он добавил: «Ничего преступного я не сделал». Письмо к матери содержало всего четыре слова: «Милая мама, прости меня!» И к этим словам он, сколько ни думал, ничего не мог добавить. А на отдельном листочке он написал еще, — что пишут с огромным достоинством почти все самоубийцы: «В смерти моей никого не винить».

Теперь почему-то свободнее стало, как бывало всегда, когда он что-нибудь заканчивал, какую-нибудь срочную работу, — и по привычке, приобретенной в последнее время, он рассеянно прошелся по комнате, снова подошел к окну. Из окна в теми только огни были видны, но за рудником, на высоком горизонте, где стоял металлургический завод, весь окутанный тревожно озаренным дымом, точно в пожаре, как раз теперь из домны выпускали шлаки, и ярка была огненная река, по откосу свергающаяся вниз, как извержение вулкана. От этой огненной реки, красиво потухающей в темноте, опять проклятым трудом повеяло, никому решительно не нужным из тех, кто там трудится, и на минуту досадливо жаль стало их всех там, безыменных: зачем они это?

Недалеко был проход на рудник — ворота с будкой для сторожа, — и с той стороны услышал Матийцев чей-то чрезвычайно дикий голос — пел выразительно:

Я красавица-девица,А ты парень слободской…А ты, парень слободской,Проведи ночку со мной…

Сторож, видно, закричал вслед певуну:

— Эй, черт, красавица! Куда попер?.. Нельзя в пьяном виде!

А сиплый дикий голос, откачиваемый ветром, уносился дальше, жалуясь темноте, трубам, дыму:

Я… ждала тебя всю ночь, —Свечка горела,Сердечко болело…

Слова были нежные, девичьи, а голос — нелепый, пьяный, точно нарочно хотел показать певун, что жалкая чушь — эти слова, что не может быть на земле таких слов.

Голос пропал в темноте, но слова девичьи расплылись здесь, в комнате, и от них стало жаль себя — малодушно жаль стало того, что не дожито.

Появилась стыдливая мысль написать письмо Лиле, но для того даже, чтобы начать это письмо, не нашлось никаких слов. Зато о ней хотелось думать теперь. Теперь было уж будто кончено все. Не звонил Безотчетов, уснула Дарьюшка, наступила знакомая (потому что представлялась раньше) последняя, ото всего отошедшая ночь, половина одиннадцатого, и уж посмотрелся долго в зеркало Матийцев и сказал самому себе: «Ну, Саша?..», и медленно улыбнулся себе, а револьвер — покойную, мудро слаженную вещицу — положил рядом на стол. Чтобы не обезобразить лица, которое вчера и сегодня, в вагоне и в номере, назвали красивым, выстрелить он решил в сердце; притом же это было дальше от сознания, хотя и так же смертельно, как в висок. Вот что — непонятно, почему, несколько запутанно и сложно, похожее на сон, но не сон, потому что он только сидел за столом с закрытыми глазами и даже слышал все гудки за окном и фуканье паровозов — представилось ему теперь.

Хотелось увидеть самое дорогое, что он знал в этой жизни, — Лилю, такою, какой она представлялась ему издали: строгой и сдержанной, как будто все время носила в себе хрупкий и звучный монастырь с тонкими, очень тонкими стенами, сводами, куполами. И Лиля пришла. Теперь, с нарочно для этого закрытыми глазами, он ее так отчетливо, так близко увидел — кивнула ему головой, коротко, как всегда, и совсем не показалось странным, что храм, который она невидно носила в себе, вдруг появился, — точно она распахнулась, опала, разостлалась около, как снег, а он стал сельской церковью на горе, и потому, что день был солнечный, ярко загорелись кресты и главы, и снег был яркий, резавший весело глаза, а сосновый лес на горизонте был чисто-синий: золотое — точками, белое — кругом и чисто-синее — полоской вдали. Странно было то, что Матийцев тут же сразу решил, что это Всесвятское, хотя что это такое Всесвятское — село ли это, или другое что — не мог бы объяснить… (а гудки за окном он слышал и отчетливо помнил, что все он сделал, что нужно, и письма написал, и теперь половина одиннадцатого — значит, времени у него еще — полчаса). Было Всесвятское, и почему-то он шел рядом с другим, похожим на отставного военного, шел по очень хорошей, очень гладкой, как городская панель, дороге и чувствовал, что церковь на горе осталась сзади и что сзади за ним кто-то тоже идет, многие, и впереди, видно было, тоже многие шли — растянулось шествие по очень-очень далеко видной прямой дороге.

— Это мы ведь с поезда? — спросил он соседа: присмотрелся, чтобы разглядеть чин по погону, но не разглядел погон.

— Конечно, — сказал военный.

— Где же наши вещи, полковник?

(Чин он придумал наугад, по возрасту).

— Вещи наши доставят отдельно, — сказал полковник.

«Может быть, он генерал», — подумал Матийцев и спросил заботливо: